Женщина и война - [7]

Так вот почему русские выгнали нас из дому, вот почему должны были умереть те, кто падал и отставал от колонны. А почему тогда нас отпустили?

Понятия не имею. Хотя у нас была бумага, что мы - дипломатический корпус и так далее, но ведь в конце концов нас отправили под огонь: тогда, ночью, никто не стал бы проверять у нас документы.

Последними остались Янош, Мами, я и собаки. Янош перетащил Мами. Очередь была за мной и за собаками. Из-за них он очень сердился. Ругался еле слышно, но крепко, шепча: "Какой же я дурак: собак надо было пристрелить, к дереву привязать. Надо их убить!"

Я не хотела убивать собак. Жить, правда, тоже не очень хотелось. Зато очень хотелось, чтобы в живых остались другие, особенно Янош и Мами. Я молчала, и мы поползли. Он - впереди, я - за ним, бок о бок со мной Филике. Филике был такой худенький, что умещался в канаве рядом со мной. Сзади - две другие собаки. Они уж наверняка точнее выполняли указания Яноша, чем я или кто-либо другой. Когда он давал знак "лежать тихо", они не шевелились. Когда мы ползли по-пластунски, они делали то же самое. Если мы лежали неподвижно, они тоже не двигались. Безмолвно, без единого звука.

Господи! Какими же умными, послушными, верными были эти собаки! Гораздо легче было ползти вместе со мной и с собаками, чем с остальными, говорил потом Янош.

В конце канавы был сарайчик, что-то вроде давильни, без подвала. Дверь была взломана. Мы забрались туда бесшумно, по очереди, все так же по-пластунски, после этого Янош приладил дверь на место, чем-то подпер ее. Внутри - два топчана, голые доски. Мы улеглись на полу и на топчанах. Заснули от усталости. Мы не мерзли: в тесной комнатушке нас было много.

На рассвете кто-то стал дубасить в дверь. Ну, теперь мы пропали! Собаки залаяли, Янош бросился к двери.

Это были русские солдаты, с ними мужчина, венгр. Мужчина узнал Яноша, сказал что-то русским. Наверное, "местный", "здесь живет", "невиновен", или бог его знает, что еще. Нас не тронули.

Утром я хотела было достать свой хлеб, но в кармане были лишь крошки: хлеб искрошился.

Потом из этой лачуги, полуживые от страха, мы отправились к деревне, к Чаквару. Добрались туда к полудню. Как и прежде, искрящийся солнечный свет, суровая, холодная зима, сверкающий снег.

Помню, старушка, мать Фёрштнера - я забыла уже, как ее звали, настолько приободрилась, что пожелала пойти в парикмахерскую. "Сделаем прическу, а потом и обед велим подать", - сказала она. Слегка раздраженно я заметила, что мы в зоне боевых действий, на фронте. Она посмотрела на меня удивленно: "Но парикмахерская-то должна работать". - "Да ведь в Чакваре все равно нет парикмахерской!" - ответила я.

Не знаю, как попали мы в дом приходского священника: это уже спуталось в моей памяти. Главное, мы были там, нас туда направили{4}, и - чудо из чудес! - на телеге прибыли из лесничества все наши вещи. Хотите верьте, хотите нет, но абсолютно ничего не пропало. Для меня навсегда останется тайной эта неорганизованная организованность русских. Как и их поведение: никогда ничего нельзя предвидеть, рассчитать заранее. Может случиться все что угодно, но в то же время и прямо противоположное.

Была там и Лапочка, в дорожной корзинке. Но прошло так много времени, чуть ли не двое суток. Мы выпустили Лапочку, она тут же села и стала мочиться, все никак остановиться не могла. Чистоплотная, как все кошки, она эти полтора-два дня терпела, не пачкала свою корзинку. (Одна из основных проблем на войне: надо облегчаться, но вот когда и где? Как ни странно, даже если не ешь сутками. Впоследствии то же самое я видела у лежащих без сознания умирающих.)

Мы разместились в доме. Кроме нас, там жили приходской священник (по совместительству - декан) и капеллан. Это была довольно большая резиденция: постройка в форме буквы "L", в конце - кухня. Французы-военнопленные опять поселились в кухне и занялись стряпней. Со стороны двора вдоль всего дома тянулась застекленная веранда. Со стороны площади - окна, выходившие на палисадник.

У ворот стоял часовой, советский солдат, и никого не впускал. Иногда деревню обстреливали, но в общем мы жили относительно мирно. Кроме священников. Эти вели себя отвратительно! Помню, священник из Югославии лежал в постели в комнате капеллана. Он был старый, больной и глухой. Однажды я взяла что-то из шкафа у капеллана, кажется, стакан, чтобы дать ему попить, и не поставила на место. За это капеллан сурово и резко отчитал меня, как будто я этот стакан хотела украсть. Не знаю, что было дальше, но прекрасно помню, что мне очень хотелось дать ему по физиономии. До этого я в жизни не ударила ни животное, ни человека. Я сказала капеллану: "Послушайте, Ваше преподобие: я еще никому не давала пощечин, но сейчас, не будь вы священником, я бы вам наверняка влепила".

Декан заставлял нас выбивать персидский ковер, припрятывал свое добро, но даже картофелиной с нами не поделился, а ведь картошка занимала половину его подвала - вместительного прямоугольного сводчатого помещения, мешки были сложены штабелем высотой в три-четыре метра. Потом, во время боев, она рассыпалась и покрыла все помещение метровым слоем. А Чаквар между тем обстреливали. "Скажите, господин декан, вы не боитесь Бога?" - спросила я у него. Он поглядел на меня и сказал: сразу видно, что я реформатской веры, если так дерзко разговариваю со священником. (Он был высокого роста, с маленьким выпуклым брюшком, всегда в черной сутане, на голове - серая шляпа. А капеллан был тощий, как сушеный лещ.)