Женщина и спасение мира - [47]
Как и во времена катакомб, мы стоим перед дилеммой: жить для того, чтобы умереть, или умереть для того, чтобы жить. Никакая эволюция современного искусства невозможна, так как по существу оно есть обновленное разрушение, характерное для веков упадка. Абстрактное искусство в своей самой высшей точке вновь обретает свободу, не связанную ни с какой заранее существующей формой. Внешняя форма разрушена, но вход во внутреннюю форму прегражден Ангелом с огненным мечом. Он откроется только через Крещение, а это — смерть. Художник приобретет снова свое священство, только совершая теофаническое таинство: рисовать, ваять и петь Имя Божье, в котором Бог сотворил Свою обитель. Топтание на месте копиистов, окаменевшее, мумифицированное искусство — все это, к счастью, прошло. От копирования — через импрессионизм и распад абстрактного искусства — надо перейти к творческому построению внутренней формы. Но ее истина исходит только от содержания духовного видения. Речь идет не о том, чтобы воплотить идею, но о воплощении дуновений Духа Святого, о теофаническом искусстве. Абсолютно новое возникает от обращения к эсхатологическому источнику, который впереди. Это искусство апокалипсических времен: "Мы вспоминаем грядущее".
Что касается науки, то в прошлом веке Бертело утверждал: "Сегодня мир — без тайн"[230]. Между тем Эдмонд Бауер недавно заявил, что "метафизические идеи Бертело в известной мере задержали развитие науки"[231]. Находя "объяснение" тому или иному явлению, мы отодвигаем трудность немного дальше.
Самая большая тайна состоит в самой возможности создавать немного науки" (Луи де Бройль)[232]. "Самое непонятное в мире—это то, что мир понятен" (А. Эйнштейн)[233]. Вся наука является тайной. Даже агностики могут констатировать тайну и ощутить известное религиозное чувство. "Самая прекрасная эмоция, которую мы можем ощущать, — это мистическая эмоция. В ней зародыш всякой настоящей науки" (А. Эйнштейн). Дух Святой может возбудить у честного, объективного ученого "удивление" в смысле Платона; Он может показать более посвященным умам "пламя вещей" в материи таинств.
В философском плане, экзистенциализм трансцендирует все то, что является объективацией, и стремится раскрыть то, что находится под искусственной обыденностью. Он вновь обретает или может вновь обрести реальность, которая, как и в современном искусстве, очень загадочна и отличается от того, что наши чувства могут воспринять или логика построить. Философия обнаруживает тайну на заднем плане интенциональности (человеческих намерений), обращает внимание на некоторый финализм, телеологизм истории и судьбы, который историки внушили философам. Это конфликт между двумя полюсами, который легко может принять форму дилеммы Ницше. Философская мысль тоже проходит через великое разрушение, почва становится все более и более вулкано-образной. Есть основания думать, что Хайдеггер никогда не закончит свою систему в том виде, в каком он ее начал, и что Сартр никогда не напишет свою этику; они коснулись предела: "закрытая рука — это смерть"[234]. Нужно пройти через опыт Лазаря, чтобы снова обрести сверкающий поток реальности, приводящий к библейскому утверждению "Да будет свет", которым начинается Библия, но также и кончается. Речь идет о Царствии Божьем (Быт. 1.3; Откр. 22.5).
Философ Владимир Соловьев, комментируя слова о повсеместной проповеди Евангелия как знамении последних времен, усматривал в них особый смысл: в какой-то определенный момент истории исчезнет нейтральное, агностическое отношение; каждый будет вынужден делать выбор: со Христом или против Христа. Если вдуматься в действие Духа Святого в эти последние времена, то можно было бы увидеть в них эту функцию Свидетеля: все формы человеческой культуры будут поставле ны перед этим последним выбором. Мы читаем у Шарля Пеги: "Надежда, — говорит Бог, — это та вера, которую Я люблю больше всего"; и, по апостолу Павлу, вера есть надежда на будущее (ср. Евр. 11.1). Надежда есть эсхатологическая сторона веры; это вера, обращенная к грядущему. Если вера обращается к своему Источнику, который позади, то есть к Преданию, то надежда обращается к своему источнику, который впереди, то есть к эсхатологии. Согласно Апокалипсису, в новый Иерусалим народы принесут славу и честь свою (Откр. 21.24), следовательно, они не войдут туда с пустыми руками. Можно верить, что все, что приближает человека к истине в области знания, все подлинное, что он выражает в искусстве, и все истинное, что он переживает, — все эти вершины его гения войдут в Царствие Божье и совпадут со своей настоящей реальностью, как образ совпадает с оригиналом, в то время как здесь, на земле, они являются символами и сообщают нам свое пророческое видение. Даже величественная красота горных вершин, покрытых снегом, ласка моря или золото полей пшеницы станут этим совершенным языком, о котором нам часто говорит Библия. Тоска Венеры и грусть Мадоны Ботичелли найдут свое адекватное выражение, когда нужда обоих миров будет утолена. А самый чистый и самый таинственный элемент культуры — музыка, разве она нас не переносит уже в преображенную реальность этого мира? В своей высшей точке сама музыка исчезает и оставляет нас перед Абсолютом. В Мессе Моцарта слышится голос Христа: ее часть "Возношение" достигает литургической значимости присутствия Божьего. Месса Моцарта — это икона, написанная звуками.
