Женщина и мужчины - [11]

– На улице Красиньского. Я Клара Моравска. Тридцать восемь метров.

Заглядывая в папку, она не знала, что ей требуется доказать и фигурирует ли она вообще в рубрике «Продается».

– Двадцать тысяч долларов, – добавила она для пущей достоверности, искренне желая разобраться в абсурдной ситуации.

– Но у нас нет никаких объявлений с улицы Красиньского, не так ли, Иолюся? Между прочим, отличное место, и дом, вероятно, кирпичный. Но вы у нас не значитесь… И в компьютере тоже… – Он кликнул мышкой. – Чего вы, собственно, хотите?

– Забрать свои ключи.

– Те самые, которых вы мне не дали? – ринулась в атаку пани Вебер.

– Спокойно, Иолюся. – Он оттолкнулся от стола и подъехал в кресле к Кларе. – Когда мы принимаем помещение к продаже, то подписываем с хозяином квартиры соглашение, после чего вешаем фирменный баннер. У нас с вами соглашения нет…

– Баннер пан Яцек собирался повесить сегодня.

– Яцек? – Бухгалтер крутанулся на кресле, словно исполняя сценический трюк, и шепнул в сторону кулис поникшей пани Вебер: – Черт побери, три процента от двадцати, – прикинул он потерянные комиссионные. – Твой Яцусь нагрел нас на шестьсот зеленых.

– Мой?! Да какой же он мой? Он твой племянничек! Эх ты!.. – Оттолкнула она от себя его кресло. – Твоя родия, ты и отдувайся.

– Разве это я его сюда пустил?

– Но надо же было кому-то починить компьютер! Барахлил ведь, – вызывающе тряхнула она челкой. – Интересно, сколько еще клиентов подобрал твой родственничек…

– Яцусь? Да нет же, он, наверное, вписал данные этой пани, а потом в компьютере что-то сломалось. – Тут Вебер вспомнил о Кларе: – Эта современная техника так быстро портится, что просто не поспеваешь за прогрессом, – похлопал он по монитору.

– Ну, коль уж вы были у нас отмечены, – заискивающим тоном вмешалась пани Вебер, – будьте любезны, взгляните сюда, – пододвинула она к Кларе скоросшиватель. – Может быть, покупатель вашей квартиры – один из наших клиентов? Иногда люди подписывают соглашение, а потом у нас за спиной договариваются между собой…

Ночь для Клары началась у входных дверей, словно в исповедальне. Стоя в темной прихожей, она через цепочку выслушивала Яцека Вебера. Тот, сгорбившись, преисполненный смирения, прикладывал руку к груди.

– Вы позволите мне объяснить?

– К чему мне ваши объяснения? Это бизнес вашей семьи. Ключи мне не нужны, завтра новый хозяин поставит другой замок.

То, что Яцек обвел вокруг пальца Веберов, не вызывало в ней возмущения – они сами смахивали на плутов. Она злилась на себя: надо же, дать себя так одурачить! А ведь он ей даже понравился.

– Это не то, что… – Он покорно склонил голову.

– Квартиру я продала, а все остальное меня не интересует.

Она знала подобных товарищей. Такие, как правило, горлопанят возле уличных лотков, а потом, бывает, дорастают до открытия собственного магазина и далее основывают серьезное дело. Вот и этот тоже старается раскрутить собственный бизнес. Во времена беззакония легальное воровство именуют предпринимательством.

– Будешь больше какать – будешь меньше плакать, – безотчетно произнесла она детский стишок, вдыхая застоявшийся пыльный запах лестничной клетки.

– Простите?

– Это вы уж меня простите, я устала, – намеревалась она закончить разговор и закрыть дверь. – Хотя, знаете… Все-таки вы мне порядком… накакали.

– Я бы сам купил вашу квартиру… – Раздался характерный щелчок выбитой пробки, и на площадке погас свет.

– О, не удивляюсь, вы столько раз ее осматривали, что и мне бы на вашем месте здесь понравилось. Спокойной ночи.

Клара закрыла дверь и какое-то время прислушивалась, ушел ли Яцек. За спиной у него она успела заметить цветы. «Отнеси-ка ты их лучше своей тетке», – с жалостью подумала она обо всех Веберах – поникшей шкварке, ее муже во вращающемся кресле и хитром племянничке. У самой Клары не было родственников: те, что по линии отца, куда-то запропастились с его уходом из семьи, а мать, единственная дочь своих родителей, которых она потеряла еще в детстве, не горела желанием поддерживать контакты со своей дальней родней. Эти связи, так или иначе, полны садомазохизма: мазохизм заключается в невозможности разорвать кровные узы, а садизм – в необходимости их поддерживать хотя бы в праздники, подвергая ревизии список взаимных обид.

На площадке залаяла собака, и Клара расслышала испуганный возглас: «Кто это?!» того самого старика с таксой; он, видимо, наткнулся на стоящего в темноте Яцека.

– Опять электричество испортили! – выглянула соседка из квартиры напротив. – После смерти Моравской никакого покоя нет, днем и ночью тут ошиваются.

– А знаете, эта ее дочка, Клара, уже в «скорой» не работает, уволили ее, теперь в агентстве подрабатывает. – Старичок пытался взять на руки лающую собаку.

– Ой-ой, – соседка заметила все еще стоящего у лестницы Вебера и слегка прикрыла дверь. – Если б старуха дожила… Она ведь дочку на докторшу учила. Вот я вскоре тоже отправлюсь в мир иной и все ей там расскажу, пусть призовет свою Клару к порядку, а то стыд-то какой!

– Не закрывайте, посветите мне, – попросил старичок, направляясь к щитку, из которого сыпались искры.

Клара не собиралась вмешиваться в разговор госпожи Альцгеймер с господином Паркинсоном. Их старческие роптания на лестничной клетке – этой единственной сцене, где они чувствовали себя как минимум участниками некогда слаженного хора, подыгрывающими себе перестуком по водосточным трубам и радиаторам отопления, – не слишком ее волновали, однако ради памяти матери она все же решила объясниться и резко открыла дверь: