Женитьбы папаши Олифуса - [57]

«Врача!» — крикнул я, бросив ему золотую монету.

Подобрав монету, он кивнул мне и пустился бежать со всех ног.

Через пять минут он привел бонзу, бесплатно лечившего бедных и имевшего в порту репутацию мудреца и святого.

Но хотя с тех пор, как Шиминдра приняла яд, прошло не больше десяти минут, состояние ее стремительно ухудшалось. Дыхание сделалось шумным и прерывалось рыданиями, мускулы живота и грудной клетки начали сокращаться, изо рта показалась пена, голова запрокинулась, началась рвота.

Я поспешил подвести врача к Шиминдре.

«Ох! — воскликнул он, — или у этой женщины холера, или…»

Он колебался.

«Или?» — повторил я.

«Или она отравлена».

«Чем?»

«Яванским упасом».

«Так и есть! — закричал я. — Да, да, ее отравили яванским упасом. Что может ее спасти?»

«Нет такого средства, а если и есть…»

«Ну?»

«Оно очень редкое».

«Ну, так что это за средство?»

«Нужен безоар».

«Безоар?»

«Да; но не коровий безоар, не козий безоар…»

«Обезьяний безоар?»

«Конечно; но где его взять?»

Я вскрикнул от радости.

«Держите, — сказал я ему, — держите».

И я вытащил свой безоар из кожаного мешочка.

Шиминдра приподняла голову.

«Ах, — произнесла она, — так он еще любит меня немного!»

«О! — удивился бонза. — Голубой безоар, настоящий обезьяний».

«Да, настоящий, я за него отвечаю, поскольку сам его добыл. Но не теряйте времени; смотрите».

И я показал ему на Шиминдру, корчившуюся в предсмертных муках.

«Теперь не беспокойтесь, — ответил он. — У нас есть время».

«Но она умрет через пять минут!»

«Да, если мы не спасем ее через три минуты».

И бонза принялся так спокойно тереть безоар над стаканом воды, словно это был кусочек сахара.

Вода немедленно окрасилась в красивый голубой цвет, постепенно перешедший в опаловый с золотыми отблесками.

Противоядие, несомненно, уже было готово, потому что, сделав мне знак приподнять Шиминдру, бонза вставил между ее стиснутыми зубами край стакана, который она едва не раздавила.

Но, как только первые капли смочили нёбо умирающей, мускулы ее расслабились, голова свесилась, руки опустились, хрип прекратился и на сухом лбу выступила легкая испарина.

Шиминдра опорожнила стакан.

Затем, выпив все до дна, она произнесла:

«Боже мой! Вы дали мне выпить саму жизнь».

Последний раз взглянув на меня и в последний раз поблагодарив улыбкой, последним жестом попытавшись коснуться моей руки, она вздохнула, закрыла глаза и впала в бессознательное состояние, не внушавшее ни малейшего беспокойства: под этой видимостью смерти чувствовалось биение жизни.

Я не мог оставить ее в доме Ванли-Чинг и сам не хотел оставаться там; до моего дома от того, где мы находились, было не больше пятидесяти шагов. Я взял Шиминдру на руки. Мы вышли вместе с бонзой, я запер дверь на ключ, отдал ключ бонзе и попросил немедленно отнести к судье, преемнику предпоследнего мужа Ванли-Чинг, и рассказать ему все, чему бонза был свидетелем; тем временем я собирался отнести к себе домой Шиминдру, которая, по словам врача, нуждалась только в спокойном сне.

Уложив Шиминдру на ее постель, я тоже лег.

Не могу передать вам, что происходило в моей голове после того, как погас свет и, побежденный усталостью, я впал в смутное состояние — еще не сон, но уже и не явь. Мне казалось, что мои жены, все четыре, собрались в ногах моей постели. Там были Наги-Нава-Нагина, донья Инес, Амару и Ванли-Чинг, и каждая заявляла на меня права, тянула к себе и отнимала у других скорее на манер фурии, чем нежной супруги; а бедная Шиминдра на крыльях смерти летала надо мной, защищала меня как могла, отталкивала и прогоняла их; но, едва их выгоняли в дверь, как эта нескончаемая вереница жен возвращалась в окно, бросалась к моей кровати, накидывалась на меня, да так, что я уже чувствовал, как меня рвут на части: на минуту я поверил, что они разделят между собой мои руки и ноги.

Внезапно дверь отворилась и я увидел какой-то призрак, окутанный покрывалом; он разогнал моих четырех индийских жен и, отстранив Шиминдру, спокойно улегся рядом со мной.

Право же, новоприбывшая оказала мне такую большую услугу, что я бросился к ней в объятия и, вскоре успокоившись, заснул.

На следующий день я проснулся от солнечного луча, упавшего мне на лицо; открыв глаза, я вскрикнул от удивления.

Рядом со мной лежала Бюшольд.

Но Бюшольд такая бледная, до того изменившаяся, что у меня не хватило духу упрекнуть ее в том, что она пришла: казалось, ей недолго оставалось жить.

К тому же я помнил об услуге, которую она оказала мне ночью.

«Как, это вы?» — спросил я.

«Да, я; как я ни больна, но без колебаний решилась сама принести вам добрую весть».

«Ах, да; так вы разрешились от бремени?»

«Девочкой, прелестной маленькой девочкой; как я вам и обещала, я назвала ее Маргаритой».

«А кто ее крестный?»

«О, вы будете гордиться им: один из самых знаменитых профессоров Лейденского университета, доктор ван Гольстентиус».

«Да, я знаю его».

«Ну так вот: он обещал мне любить милую крошку, как если бы она была его дочерью, но…»

«Но что?»

«Боюсь, когда меня не будет…»

«Как это не будет? Вы навсегда покинули Монникендам?»

«Напротив, друг мой, я уеду без промедления, не беспокойтесь. Но мы не бессмертны, и, если меня не станет, наши бедные дети…»