Женитьбы папаши Олифуса - [23]
Среди наших ныряльщиков была одна великолепная пара африканцев — отец и сын. Мой сингалец получил этих негров от самого имама Маската. Мальчику было пятнадцать лет, отцу — тридцать пять. Они были самыми ловкими и самыми отважными искателями жемчуга. За десять или двенадцать дней, прошедших с начала сезона, они собрали почти столько же раковин, сколько остальные восемь ныряльщиков. Я подружился с маленьким черномазым и всегда следил за ним, когда он был в воде; вынырнув, он складывал свою добычу у моих ног, чтобы я стерег ее. Мальчика звали Авель.
Однажды он нырнул как обычно. Он, знаете ли, всегда оставался под водой от пятнадцати до двадцати секунд — это огромный срок. Но на этот раз, против обыкновения, он почти сразу дернул веревку. И что бы вы думали?! Человек, который должен был вытащить его, был занят чем-то другим: он считал, что бедняжка-негритенок только что прыгнул в воду. Когда я закричал: «Поднимай его, дурак! Поднимай! Ты же видишь, там что-то случилось! Тащи!» — было, черт возьми, уже поздно. Я увидел на поверхности воды все расширяющееся пятно, а потом в середине этой лужи крови всплыл мальчик: он отчаянно барахтался, и нога была отрезана у него выше колена.
В ту же минуту показался отец. Когда он увидел лицо сына и красную от крови воду, он не заплакал, не закричал, только его лицо из черного стало пепельным. Он поднялся в лодку вместе с несчастным Авелем, положил его на мои колени, взял большой нож, перерезал веревку, которой сам был привязан к лодке и, как раз в ту минуту как акула показалась на поверхности воды, прыгнул в море.
«Смотрите, смотрите! — сказал я остальным. — Я знаю этого человека, сейчас мы увидим нечто удивительное!»
Едва я договорил, как — трах! — акула, спинной плавник которой виднелся над водой, ударила хвостом по воде и тоже нырнула; и вот вода закипает, пенится, ничего не разобрать, а мальчик, с горящими глазами, кричит, позабыв о своей ране: «Смелее, отец, смелее! Убей, убей ее, убей!» — и хочет сам броситься в море со своей бедной, растерзанной ногой. Поверьте мне на слово, никогда вам не увидеть ничего подобного тому, что происходило на наших глазах; это продолжалось четверть часа — целых четверть часа. И за это время отец не больше пяти раз поднимался на поверхность, чтобы глотнуть воздуха и взглянуть на сына, как будто хотел сказать ему: «Ничего, не беспокойся, я отомщу за тебя»; потом он снова нырял, и сразу же море делалось штормовым, словно под водой началась буря. Пятно крови уже расплылось на двадцать шагов; чудовище выскакивало из воды на шесть футов, и мы видели вывалившиеся из его живота внутренности. Наконец море стало успокаиваться. Теперь не человек, а акула всплывала на поверхность. У нее началась агония, она перевернулась, отчаянно забила хвостом, исчезла под водой, снова показалась, еще раз нырнула, а потом мы увидели под водой сверкающие серебряные блестки: это она поднималась брюхом кверху, твердая и неподвижная, как бревно.
Акула была мертва.
Только тогда появился негр. Взяв сына на руки, он сел с ним у основания мачты.
Судовой врач с одного французского корабля, стоявшего в бухте Коломбо, ампутировал бедному Авелю ногу, и хозяин отдал несчастному отцу все раковины, которые тот успел выловить.
Глядя на всплывшую акулу, на ее шестьдесят три раны, из которых две были на сердце, я подумал: если можно драться с акулой и победить ее, значит, можно справиться и с женщиной, даже если это русалка. Мне стало стыдно за свою трусость; а поскольку я увидел, что собранные обоими неграми за десять дней жемчужные раковины оценили более чем в двенадцать тысяч франков, мне мучительно захотелось разбогатеть. В первый же раз, как появился мой сингалец, а это происходило каждые четыре-пять дней, я стал просить его как о милости позволить мне стать простым ныряльщиком.
Это, кажется, его не слишком устраивало.
«Олифус, — сказал он мне по-голландски. — Мне жаль, что вы просите об этом. Вы один из лучших моих старшин; если вы согласитесь остаться, я удвою ваше жалованье».
«Вы очень добры, — ответил я. — Но, видите ли, по происхождению я бретонец, да еще с примесью голландской крови, поэтому, если уж я вбил себе что-нибудь в голову, то сделал это до того прочно, что и сам выбить обратно не могу. Я решил стать искателем жемчуга, так получилось, и так оно и будет и по-другому быть не может».
«Ты хоть умеешь нырять?»
«О, я родился в Дании, стране тюленей».
«Что ж, посмотрим, что ты умеешь».
«Ну, за этим дело не станет!» — воскликнул я.
В одно мгновение я разделся догола, привязал к ступням камень весом в десять фунтов, взял в левую руку сетку, как делали другие ныряльщики, не забыл сунуть за пояс нож с удобной рукояткой, обвязался веревкой, прежде служившей бедному Авелю, сказал себе: «Ну что ж! Если Бюшольд там, мы с ней встретимся!» — и прыгнул в воду.
Там было примерно семь морских саженей. Я быстро опускался на дно. Открыв глаза, я с тревогой огляделся.
Бюшольд не было, зато раковин — хоть лопатой греби.
Наполнив сетку, я дернул за веревку, чтобы меня подняли на поверхность. С первого же раза я пробыл под водой десять секунд.
