Женитьба Корбаля - [3]

— Ваш пульс, citoyenne.

— Мой пульс? — словно издалека услышала она свой собственный голос и почувствовала, как бешено стучит кровь у нее в висках, но в следующее мгновение, забыв о себе, воскликнула: — О, месье… гражданин, гражданин депутат! Мою мать только что увели, а меня оставили здесь. Это ошибка, чудовищная ошибка. Умоляю вас, месье, распорядитесь включить мое имя в список тех, кто подлежит сегодня суду…

— О-о! — с какой-то странной выразительностью ахнул Шовиньер и, взглянув на своих спутников в черном, многозначительно поднял брови. — Вы слышите, граждане доктора? Может ли так рассуждать молодая женщина, находящаяся в здравом уме и рассудке? Мыслимо ли мечтать — нет, я бы сказал, молить о смерти в таком возрасте, когда жизнь, подобно прекрасной розе, только раскрывается и обещает радость и счастье? Разве это не подтверждает мои подозрения? Но, — его глаза вновь насмешливо сверкнули, — я не собираюсь навязывать вам свое мнение. Вы должны сами поставить диагноз. Приступайте, приступайте!

Он сделал повелевающе-приглашающий жест рукой, аристократически длинной и узкой, и замолчал.

Эскулапы как по команде вздохнули.

— Мне совершенно не нравятся ее глаза, — проворчал один из докторов, низенький и толстенький. — Этот дикий, затравленный взгляд и выражение безумия на лице… Гм… гм!

— И такая неестественная бледность, как верно заметил гражданин депутат, — добавил его коллега. — А пульс! Убедитесь сами.

Мадемуазель де Монсорбье рассмеялась, резко и безрадостно.

— Неестественная бледность, вы говорите? Пульс, затравленный вид? А как я могу выглядеть, минуту назад проводив свою мать на эшафот, месье? Спокойной? Или, быть может, веселой? Моя мать…

— Ш-ш, дитя мое! — рука низенького доктора легла ей на лоб, его большой палец начал производить какие-то манипуляции с ее веками, а голос звучал мягко, почти гипнотически. — Не перевозбуждайте себя, citoyenne. Успокойтесь, прошу вас. Вот так, спокойнее, спокойнее. Зачем волноваться? Мы ваши друзья, citoyenne, друзья. Она, пожалуй, права, — обратился он уже к Шовиньеру. — Сильные переживания, трагический поворот событий, свидетельницей которых ей довелось оказаться, ее страдания… — доктор заметил нахмурившиеся брови Шовиньера, голос дрогнул и увял, и фраза осталась неоконченной.

— Ваше дело поставить диагноз, — обронил депутат ледяным тоном — словно упал холодный и безжалостный нож гильотины, почему-то подумалось низенькому доктору. — Не мне указывать вам на него. Но если вы все же считаете мои наблюдения заслуживающими доверия, то я попрошу вас вспомнить, почему я привел вас сюда и о чем я говорил вам ранее: мне уже приходилось замечать точно такие же черты в поведении этой гражданки в условиях, когда внешние раздражающие факторы практически отсутствовали.

— О, тогда это в корне меняет дело! — воскликнул маленький доктор, цепляясь за брошенную ему соломинку. — Если учащенный пульс, неестественная бледность, подрагивание рук, остановившийся взгляд и все прочие симптомы проявляются постоянно, то это может говорить только об одном. Как ваше мнение? — добавил он, вопросительно взглянув на коллегу.

— Я полностью согласен с вами, — категорично заявил тот. — Здесь все предельно ясно, и вывод напрашивается сам собой.

Губы Шовиньера чуть заметно дрогнули.

— Граждане доктора, для юриста лестно услышать, что его гипотезы подтверждаются людьми науки. Я попрошу вас дать свое заключение о психическом состоянии этой гражданки, чтобы общественный обвинитель разрешил перевести ее в госпиталь, скажем, в Аршевеше.

— Абсолютно справедливое решение, — сказал низенький доктор.

— И очень гуманное, — добавил его коллега.

— Вот именно, — сказал Шовиньер. — Ни гуманность, ни справедливость не разрешают привлекать эту несчастную к судебной ответственности, а революционный трибунал слишком серьезно относится к своим функциям, чтобы обвинять особу, которая хотя бы временно не способна защищать себя. Сегодня же направьте медицинское заключение общественному обвинителю и считайте, что ваши обязанности на этом исполнены. Не стану больше задерживать вас, граждане.

Высокомерно, словно старорежимный князь, он кивком головы отпустил докторов, и те раболепно склонились перед ним.

— О, подождите! — неожиданно вскричала мадемуазель де Монсорбье, вскакивая на ноги. — Месье, месье!

Но доктора, повинуясь повелительному жесту депутата, уже направились к выходу. Шовиньер не спеша повернулся к девушке и пристально посмотрел в ее бесстрашные глаза.

— Вы считаете, что я сошла с ума? — с вызовом спросила она.

Он отметил про себя ее мужество, оценил проницательность и интуицию, и она показалась ему еще более желанной. Она была слишком хрупкой и утонченной, чтобы привлекать внимание любителей грубых плотских наслаждений, и в ее гибком, стройном теле ощущался дух, который никогда не покорился бы пошлости и вульгарности. Шовиньер считал себя знатоком в таких вещах. До революции он, подобно многим из тех, кто сейчас находился у власти, был адвокатом-неудачником; но, по его собственному мнению, в душе он всегда оставался поэтом, эпикурейцем[8]