Жена солдата - [97]

Мне нечего ей сказать.

* * *

Чуть позже мы идем за цветами.

У меня в саду их теперь не так много, потому что он засажен овощами. Поэтому мы собираем дикие цветы — веронику колосистую и красную валериану. Мы связываем цветы лентой. Вспоминаю о том букете, который подарил мне Кирилл.

Идем через дорогу в фруктовый сад. Нас окружает все то же лето: туманный, серебристый солнечный свет и пение птиц. Но теперь все изменилось. Я уже не могу жить как прежде. Я уже не тот человек, каким была раньше.

В том месте, где упало тело Кирилла примята трава. Там, где на землю вытекала кровь, — темное пятно, и забрызганный темными каплями ствол дерева, под которым я когда-то стояла с Гюнтером. Милли спокойна и уравновешена, но ее лицо белое, как мел.

Я думаю о том, что он больше никогда не увидит их — все те места, о которых рассказывал нам: березовый лес, тихие речушки. Он никогда не вернется туда, где мастерил свои скрипки. Мастерил с особой заботой. Они такие маленькие, такие хрупкие, их так легко сломать, но поют они так чисто, так ясно.

— Нужно ли нам помолиться? — спрашивает Милли.

Но я не готова молиться.

— Давай помолимся каждый про себя, — говорю я.

На земле, покрытой пятнами, мы оставляем букет из колосистой вероники.

Глава 77

Ночью, когда девочки улеглись спать, я сажусь за кухонный стол. Снова и снова переживаю то, что случилось, вопросы режут меня, словно лезвия. Это Гюнтер нас предал? Мог ли он так поступить, несмотря на все то, что между нами было… вся эта любовь, нежность, все, что мы с ним делили? Способен ли он на такое предательство?

Когда я думаю об этом, начинаю задыхаться, словно тону.

В десять часов вечера слышу знакомый стук в дверь.

Он заходит, я закрываю за ним дверь. Стоим и смотрим друг на друга. Обычно мы целуемся, а потом идем в мою комнату. Но Гюнтер не двигается. Вероятно, он что-то прочел на моем лице. Что-то такое, что беспокоит его. Он не наклоняется, чтобы дотронуться до меня или поцеловать. Просто стоит и смотрит. Он выглядит иначе, я не могу ни охарактеризовать это, ни понять.

— Ты выглядишь уставшим, — говорю я.

— Да, я устал.

Он трет рукой лицо. Его движения порывисты, как будто он больше не владеет своим телом.

Потом откашливается, словно хочет что-то сказать.

— Вивьен…

Он сглатывает, как будто ему очень тяжело говорить.

Я знаю, что это я должна что-то сказать.

— Сегодня в моем саду кое-что произошло, — говорю ему я.

— Да, — соглашается Гюнтер.

Но его тон какой-то пренебрежительный. И от этого тона меня охватывает ледяное сомнение.

— Был убит человек, — говорю я. — Застрелен. Один из рабов-рабочих.

— Да, я слышал, — отвечает он. И на этом все.

Его неловкость, его неуклюжесть говорят обо всем, что мне нужно знать. Он знал насчет Кирилла, он все понял. Откуда он мог знать… слышал кашель, видел меня с завтраком на подносе, знал, что вру, говоря, что это Эвелин болеет?

Он все понял и просто сделал свою работу. Это был трудный выбор, но его долг перед своей страной важнее. «В военное время происходят плохие вещи». «Приходится быть осторожным, нельзя выделяться». «Убить очень легко… Может, не так легко сначала. Но спустя какое-то время, убить очень легко…»

И тогда я принимаю решение.

— Гюнтер, — говорю я срывающимся голосом, — я должна тебе кое-что сказать.

Он слегка кивает. Легкое движение головы. На его лице серьезное выражение, оно смиренно, словно он сдался. Словно что-то умерло в нем. Он как будто ждал чего-то подобного… это все предопределено, он знает и ждет этого. Он просто должен через это пройти.

— Гюнтер, мне кажется, я больше так не смогу. Мне очень жаль.

Он ничего не говорит. Его молчание просто ужасно.

— Слишком тяжело. Слишком запутанно, — говорю я. У меня болит в горле, словно все сказанное мной меня же и ранит.

Я хочу, чтобы он прочитал мои мысли, чтобы все стало так, как было. Хочу, чтобы он знал, почему я это говорю. Хочу объяснить, что с ним это никак не связано. То, что случилось с Кириллом, это не его вина… что это не он нас предал.

Но я не могу спросить напрямую. Потому что спросить, знал ли он и не он ли нас выдал, — значит, слишком раскрыться, признаться в том, что я укрывала Кирилла. Из-за этого я и мои дети можем оказаться в опасности. Кирилл отдал свою жизнь, чтобы это осталось тайной.

— Мне очень жаль, — беспомощно повторяю я.

Стоя близко к Гюнтеру, я одновременно ощущаю необходимость оттолкнуть его от себя и острую тоску по его прикосновениям, таким знакомым и таким нежным. Все это время он был моим убежищем от страха и ужаса, местом, где я могла спрятаться, местом, в которое не было хода войне. Но теперь война здесь, между нами. Между нами встала ужасная смерть Кирилла.

— Если ты так хочешь… — говорит он.

Его голос звучит четко, но так глухо, словно идет издалека. Так разносятся голоса над водой. Гюнтер слегка пожимает плечами. Его взгляд ничего не выражает, как будто он уже отказался от меня. Я не могу вынести холодность и отчужденность, застывшие на его лице.

Я уже готова сказать: «Нет, я этого не хочу. Так должно быть, но, конечно же, я этого не хочу». Но я молчу.

Протягиваю руку, желая дотронуться до него, смягчить жестокость происходящего, но Гюнтер отступает назад, словно моя близость для него невыносима.