Жена смотрителя зоопарка - [3]

природа, этот неистовый прекрасный монстр, посаженный в клетку и прирученный.

Каждое утро, едва над зоопарком занималась заря, в попурри из подслушанных песенок изливался скворец, вдалеке выводили свои арпеджио вьюрки и монотонно, как заклинившие часы, подавали голос кукушки. Внезапно начинали трубно голосить гиббоны, и их безумные вопли были настолько громкими, что волки и охотничьи собаки принимались выть, гиены хохотать, львы рычать, вороны каркать, павлины орать, носороги фыркать, лисы тявкать, бегемоты реветь. Затем гиббоны переходили к дуэтам: самцы перемежали свои вопли протяжными визгами, а самки привносили каскады долгих стонов в «большой крик». В зоопарке жило несколько сложившихся пар, и гиббоны-супруги дополняли йодль обычных своих песен увертюрами, кодами, интерлюдиями, дуэтами и соло.

Ян и Антонина научились жить не просто в текущем времени, а по сезону. Как и большинство людей, они все же сверялись с часами, однако их повседневная жизнь никогда не бывала вполне обыденной, поскольку складывалась из разных реальностей, одна из которых была настроена на животных, другая – на людей. Когда графики накладывались друг на друга, тогда Ян поздно возвращался домой, а Антонина вставала ночью, чтобы, к примеру, принимать роды у жирафа (дело всегда рискованное, поскольку эти животные рожают стоя, детеныш вываливается головой вперед, а мать даже не пытается ему помочь). Все это привносило в каждый день ожидаемую новизну, и хотя подобные проблемы не позволяли расслабиться, они же расцвечивали ее жизнь маленькими приятными сюрпризами.

Застекленная дверь в спальне Антонины открывалась на широкую террасу на втором этаже в задней части дома, куда можно было попасть из всех трех спален и из узкой кладовой, которую они называли чердаком. С террасы Антонина могла вглядываться в остроконечные верхушки вечнозеленых деревьев, вдыхая речную свежесть, смешанную с ароматом цветущей сирени, посаженной под шестью высокими окнами жилых комнат. В теплые весенние дни пурпурные гроздья покачивались, словно кадила, и сладкий упоительный запах накатывал волнами, в паузах давая носу передышку. Стоя на этой террасе, вдыхая воздух, напоенный запахом гинкго и елей, легко было ощутить себя обитателем джунглей. На заре тысячи водяных призм украшали можжевельник, который можно было разглядеть между тяжелыми ветвями дуба за Фазаньим домом, недалеко от главного входа в зоопарк, примерно в пятидесяти ярдах от Ратушовой улицы. Стоит ее пересечь, и вы в Пражском парке, куда многие варшавяне ходили в теплые дни, когда кремово-желтые цветки липы разливают в воздухе дурманящий аромат меда под румбу пчел. Липы традиционно воплощают самый дух лета, и название месяца липец означает июль. Когда-то посвященные богине любви, с приходом христианства они стали прибежищем Марии, и в придорожных часовнях под липами путники до сих пор молятся ей об удаче. В Варшаве липы оживляют парки, окружают кольцом кладбища и рынки, маршируют вдоль бульваров. Почитаемые как слуги Господа пчелы, которых манит липовый цвет, дают мед и медовуху для стола, восковые свечи для церковных служб, и поэтому многие церкви высаживают в своих дворах липы. Эта связь, пчела – церковь, сделалась настолько прочной, что однажды, на рубеже пятнадцатого столетия, жители Мазовше издали закон, по которому за кражу меда и порчу ульев полагалась смертная казнь.

Во времена Антонины поляки оберегали пчел уже не столь рьяно, но все равно весьма прилежно, и Ян держал в самом дальнем конце зоопарка несколько ульев, поставленных тесно, словно хижины туземцев. Домохозяйки использовали мед, чтобы подслащивать холодный кофе, готовили крупник, медовый ликер, пекли перник, полусладкую коврижку с медом и специями, или пернички, медовые пряники. Пили липовый чай от простуды или для успокоения нервов. Во время цветения липы Антонина, отправляясь через парк к трамвайной остановке, в церковь или на рынок, неизменно проходила по древесным коридорам, полным густого аромата липовых цветков и жужжания слухов и домыслов, – на местном жаргоне «липа» означает еще и безобидную ложь.

За рекой контуры Старого города проступали из тумана раннего утра, словно строки, написанные невидимыми чернилами, – сначала только крыши, изогнутая терракотовая черепица которых уложена внахлест, как голубиные перья, затем появлялись ряды домов, бирюзовые, розовые, желтые, красные, цвета меди и бежевые, выстроившиеся вдоль мощенных булыжником улиц, которые тянулись к Рыночной площади. В тридцатые годы в варшавской Праге имелся собственный открытый рынок на Зубковской улице, рядом с водочным заводом, похожим на приземистый замок. Однако тот рынок не был таким праздничным, как рынок Старого города, где дюжины торговцев под желто-коричневыми навесами предлагали овощи и фрукты, ремесленные изделия и еду, в витринах был выставлен балтийский янтарь, а ученый попугай за несколько грошей вытаскивал вам предсказание из маленького горшочка, полного скрученных в трубочку бумажек.

Сразу за Старым городом начинался большой еврейский квартал – с паутиной улочек, с женщинами в париках и мужчинами с завитыми пейсами, с религиозными танцами, со смесью диалектов и ароматов, с крошечными лавчонками, крашеными шелками, домами под плоскими крышами и с железными балконами, выкрашенными в черный, розовый и мшисто-зеленый, – они теснились друг над другом, словно ложи в опере, только заполненные не людьми, а горшками с помидорами и цветами. Здесь можно было найти особый вид польских пирогов, большие плотные