Жена ловеласа - [50]

В первый раз она почувствовала себя богатой, привилегированной особой — и не нашла в этом ничего приятного. Когда Мэгги выходила из автомобиля, принадлежавшего посольству, люди оборачивались и таращились на нее, будто перед ними собственной персоной явилась Грейс Келли. В то время лишь в их посольстве имелся «даймлер». Маленькие «трабанты», испускавшие коричневые выхлопы, вежливо уступали дорогу, когда Золтан вез по сумеречным бульварам Мэгги и ее мужа.

Они оказались представителями обеспеченного класса в стране неимущих, повсеместная «благородная бедность» граждан этой страны приводила Мэгги в смятение. Она охапками покупала цветы у старушек в платках, целыми днями стоявших на холоде у выходов из метро. «Aranyos»,[125] — шептали они, когда она совала им в руки монеты. «Не волнуйтесь, это пройдет, — говорили ей дипломаты, прибывшие в Венгрию раньше и уже имевшие к подобным зрелищам иммунитет. — Через какое-то время вы перестанете замечать все это. Хотите увидеть настоящую бедность — поезжайте в Румынию».

Сопровождая мужа в ознакомительной поездке по Румынии, она убедилась в их правоте. Ей и в голову не могло прийти, что при подобном режиме может существовать европейская нация; в ее представлениях такой режим ассоциировался скорее с Гаити и Папой Доком.[126] По прошествии суток Мэгги тоже начала говорить шепотом, как и все вокруг: страх распространялся повсюду — как туман, он обволакивал дома и проникал под двери. В лицах румынских чиновников читалось что-то неумолимо зловещее, у них были вкрадчиво-ласковые улыбки, сладкие, словно мед, а глаза — непроницаемые, как тонированное стекло в окнах машин «скорой помощи». «Джереми, поедем домой», — взмолилась она однажды, стоя в ванне бетонного бункера, называемого гостиницей, когда струйка противной солоноватой воды из крана стала совсем тоненькой, а потом вообще перестала течь. Власть Чаушеску была еще сильна, повсюду восхвалялись его достижения, и огромный газопровод, как злобный полип, опутывал серый городской пейзаж. Вернувшись в Будапешт, Мэгги почувствовала, что вернулась к цивилизации.

Мало кто в посольстве знал венгерский — сложный, неприступный язык, на котором Джереми очень быстро научился говорить бегло. Впрочем, западным дипломатам все равно не разрешалось вступать в неформальные отношения с местными жителями. Их круг общения ограничивался другими западными дипломатами и их женами, все они демонстративно делали хорошую мину при очень плохой игре. Супругов приглашали на закрытые вечера с небольшим количеством гостей, где собравшиеся сидели в ярко освещенной квартире и вели светские беседы, тщательно следя за своей речью на случай прослушивания. «Бойтесь нытиков и просителей», — сразу же по прибытии предупредила Мэгги жена посла. Она имела в виду тех, кто подводил свою компанию, не вписываясь в установленные правила, и говорил о том, о чем говорить было нельзя. Мэгги невольно вспомнила слова матери: «Конечно, в больнице попадались женщины, кричавшие во время родов, — рассказывала она Сью, когда та готовилась родить Джанет, — но все они принадлежали к низшим слоям общества».

Мэгги всегда с нетерпением ждала выходных, когда можно было покататься на лошадях вместе с другими представителями дипломатического корпуса, проехаться по акациевым аллеям и по полям на краю пушты. Обычно делали остановку на лугу, конюхи принимали лошадей, а тем временем в железных котелках на открытом огне бурлил гуляш. Отдыхающие усаживались на тюки сена и пили из пластиковых стаканчиков поданное им белое вино.

Наверное, так бывало в Индии во времена британского господства, думала Мэгги. Она была не особенно искусной наездницей, но ей всегда давали смирную кобылу, которая спокойно ждала, пока Мэгги вскарабкается в седло, и позволяла себе лишь легкий галоп. Иногда Джереми составлял жене компанию. В юности он часто ездил верхом на охоту и на конных прогулках всегда обгонял Мэгги, оставляя ее далеко позади. Мощные ноги его жеребца вздымали облако пыли. А зимой они катались на санях по заснеженным равнинам, укрыв ноги мехом и согреваясь обжигающей горло палинкой.

Супруги жили в Буде,[127] в простом удобном доме с большим садом, где могли бы резвиться их дети в компании золотистых ретриверов — если бы только Мэгги была способна иметь детей. Она всю себя посвятила попыткам зачать ребенка, время от времени пребывая в счастливой уверенности, что задуманное исполнилось — пока снова не приходили месячные, разбивая надежды.

Зимы были долгие, снежные, и весь город в это время почему-то становился коричневым. Мэгги искренне полагала, что именно коричневый настоящий цвет коммунизма, а вовсе не серый: коричневый снег под голыми коричневыми ветвями облетевших деревьев, проникавший повсюду запах бурого угля и бурый смог, коричневые шторы и темно-коричневая деревянная мебель в немногочисленных гостиницах для иностранцев.

Затем стали пробиваться первые ростки демократии. Мэгги и Джереми еще были в Венгрии, когда рухнула Берлинская стена и на улицу высыпали толпы людей со свечами, когда стали срывать с фасадов зданий красные звезды и начались торжественные перезахоронения героев восстания 1956 года. То было волнующее, веселое время, и письма Мэгги домой были пропитаны неподдельным энтузиазмом — впервые она ощущала, что присутствует при исторических событиях. Они с Джереми разделяли чувства друг друга, и тот период был одним из счастливейших в их совместной жизни. Она и вообразить себе не могла тогда, что их идиллии угрожала Илонка.