Жемчужины Филда - [32]

Велел он кучеру держать к Демуту.

Давно гостиница Демута слыла в столице наилучшей. Живали там посланники, негоцианты, набитые деньгами, а значит, спесью, или бросал там якорь какой-нибудь накрахмаленный милорд, любитель путешествий, что сродни разведывательным действиям. Кошельки пожиже нанимали комнаты с единственным окном, оно бельмисто глядело в сумрак двора-колодца. Фасад взирал на Мойку; другой — в Конюшенную, но Большую. Платили здесь за стол с обедом рупь. За нумера помесячно от двадцати пяти до сорока. Кому охота, пусть определит соотношенье с курсом нынешним.

Трактир Демута близ Полицейского моста. А Полицейский мост ведь недалек от Красного, где тайная полиция. Не лучше ль было бы Михал Максимычу от огорчения пойти пешком, глядишь, и выплюнул бы душу, а вместе с ней и желчь. Так вправе рассуждать лишь тот, кто про шпионов не читал. А следственно, так рассуждать никто не вправе. Шпион Попов, заметьте, прибыл не в казенном экипаже, а в наемном. И с багажом. В заезжий дом приехал пензенский помещик, он либерал и литератор.

Он сам себе избрал «легенду». В гостинице-то при знакомстве неизбежны — откуда вы, как там у вас?.. Он Пензу помнил, помнил и окрестности: словесник имел и ботанические интересы и гимназистов на вакатах водил в сады, в поля и на луга… Что до «литератора», то здесь уж, сами понимаете, ему ль не карты в руки? И тут в его шпионстве возникал мотив довольно странный, хоть и навеянный заезжим домом. Тут Пушкин нумер брал. Чаадаев тут, бывало, принимал гостей; он в креслах сиживал, а рядом произрастал из кадки лавр, но не ботаника, а символ: Чаадаев в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес…

В таком расположенье души шпион расположился в душных комнатах, их было две, задушенных тяжелыми портьерами. Да, Палкин царствовал, но управляли у Демута коридорные, они не колотили палками, и все и вся здесь проницала пыль времен великая Екатерины.

Теперь ищи-ка, брат, знакомства с генералом. Ракееву-то хорошо, ракеевым отлично, им приглашения без нужды. А ты изволь входить в доверье… Ах, черт дери, что за комиссия, Создатель… И он подумал о биллиарде… Михал Максимыч не был игроком; биллиард был ракурсом литературы. Она, изящная, дарит немало встреч в биллиардных, из дыма извлекая черт-те что. И Ащеулов — военный глазомер! — там уместен. Да вот каков он видом?

Увидел на другой же день. Слуга покорный, отнюдь не гранд испанский Дон Гуан. Не великан, однако крупен. Белокур, курчав, а нос баклушей. Потом, уже в биллиардной, Попов и руки заприметил. О, большие, белизны холеной, весьма, весьма красноречивы, и наш шпион, слегка смутившись, предположил, что эти руки и есть то средство, которое определяет цель. Слегка смутился, а потому промазал. Вообще он проигрался в пух, как этого и ждал.

Генерал, как благородный победитель, пил с побежденным вино кометы. Но, может, и другое, счет не сохранился. А впрочем, бог с ним, со счетом. Тут важно по примеру романистов нам винной маркой обозначить психологию пушкинской эпохи.

Пал Палыч не имел бесстыдства трубить победу, он победил слабейшего, не то что Петр под Полтавой. Однако, как и Петр, Ащеулов пил его здоровье. Когда же пензенский помещик скромно намекнул, что он причастен к словесному искусству, генерал, как благородный человек, имел бесстыдство приятно улыбнуться: «Так это вы? Читал, читал…» Михал Максимыч, несколько зардевшись, поклонился.

Коли тебя читают, значит, ты печатаешь. Опять, как в случае с евреем Санчесом, певцом российских бань, произвели мы библиографические разыскания. И установили… Ай да Попов, ай да сукин сын. Ну, ни единой строчки цензурованной. (Печатал много позже, на седьмом десятке, да и то обозначал-то псевдонимом.) Хорош! Но кто, скажите, стал бы возражать? Ведь Ащеулов как бы выдавал авансом признанье и признательность. Бесстыдно было бы его разочаровывать, снижая скорость вхождения в сферу взаимной доверительности и обоюдного благожелания.

Как видите, приятством начались их рандеву. Пал Палыч, случалось, вызывал, как разводящий в караул, «пригожих женщин разных наций». Шпион конфузился, он пальцем ни одной не тронул. Согласитесь, в истории шпионства нет прецедентов. А эти дуры дули губы. Они, вишь, обижались, что русский господин, собой невидный и словно молью траченный, как бы дает понять его превосходительству, с какой он дрянью имеет дело, и тем выводит их в тираж. Здесь верно только то, что свой отчет об Ащеулове писал Попов в одном лишь экземпляре.

В отчете и под лупой не найдешь расценок и оценок «хфизики». Ни золотисто-рыжеватой Эммы Ватс, ни быстроглазой Магдалины Лебалье, ни Дианы Капечче с гордым римским носом, ни Ванды Базилевской, полячки не слишком гордой, ни ангелоподобной Марты Мюл… (Фамилия девицы неразборчива.)

Щепетильности Попова обрекают наш конспект на равнодушие издателей и издевательство читателей. Не дожидайся снисхожденья тот, кому недостает сноровки самостоятельно взрастить клубничку. Тоскливо поглядев окрест, язвишься завистью. Отсталых бьют, как говорил тов. Сталин. При нем нам доставало реактивной силы, задрав штаны, бежать за комсомолом, в комсомол. Его уж нет. И нету сил, стянув трусы, трусить за сексуальной революцией. Одна надежда отраду подает: контрреволюция придет да и восславит скромность Михал Максимыча Попова, а заодно и автора непопулярных очерков.