Желтое воскресенье - [3]

Громотков невольно рассмеялся, довольный победой птиц в опасном поединке. Увлекшись, он не заметил, как человек высокого роста направился к нему.

— Здорово, дружба! — сказал незнакомец, протягивая руку крупной морщинистой ладонью вверх. — Да ты что, Михайлович, собственных друзей не узнаешь?!

Громотков узнавал старшину Воробьева, но узнавание происходило не сразу, сквозь угрюмую неподвижность красного обветренного лица тепло, знакомо сверкнули глаза.

Они не виделись больше года, пока «Державин» стоял в Салминском доке на капремонте. В прежние времена старшина казался выше и моложе Громоткова, он тщательно следил за собой, наглаживал широкие флотские брюки и китель, мазался кремом, регулярно делал массажи и душился «Шипром» — воинским одеколоном. Но теперь, небритый, неряшливо одетый, не отличался от многих, а по обрюзглому лицу — старик и вовсе.

Раньше они встречались редко — то на пассажирском причале, то у буфетной стойки вокзального ресторана — и, приняв рюмку-другую коньяку, ни о чем серьезном не говорили, касались общих тем: дождливой погоды, либо женщин, или работы. Одно время Громоткову казалось, что они сблизились, однако до полной дружбы было далеко, мешала фронтовая выправка старшины. Теперь же прежнее розовое лицо Воробьева, предмет его особого ухода, сильно потускнело, поседели виски, обозначились морщины вокруг рта, исчезло всегдашнее выражение благополучия и здоровья.

От старшины стойко несло перегаром.

«Закладывает Степа!» — решил Громотков.

— Уж год, как Гали не стало…

Вначале Громотков не понял, о ком идет речь, но вскоре догадался: о жене Воробьева.

— Всего неделю температурила. Я тогда в Сочах был, ее прилета ждал… Цветущая, красивая, — все мужики на нее пялились. Лежу на солнышке, греюсь. Вдруг — бац!!! Телеграмма!!! Да еще какая! Кинулся в Мурманск, а тут снегопад в июне, задержка рейса. Прилетел — и поздно…

Громотков видел жену старшины на причале с букетиком цветов, но та стройная и молодая, в нарядном платье, никак не вязалась с печальной мыслью о смерти. Громотков вспомнил, что Галя была на восемь лет моложе мужа и Воробьев постоянно ревновал ее. Оценивая других людей, Воробьев исходил из собственного взгляда на жизнь; ему казалось, что поведение жены притворно и ей, красивой и привлекательной, незачем любить пожилого мужа, когда рядом столько молодых ухажеров. В разговорах о Гале с его лица не сходили следы внутренней борьбы, душевного разлада — тайная мысль о супружеской неверности.

— Пусть бы уж изменяла, только бы жила. — Воробьев невидяще посмотрел вдаль. Потом неожиданно, сильно сжимая руку выше локтя нервными пальцами, предупредил: — Помни, Федя! Грипп — маршал всех болезней, и тут ни пенициллин, ни стрептомицин ничего не значат, только интерферон… Белок! Понял?..

Все, что говорил Воробьев, касалось его, было близко ему и произошло с ним давно, но сейчас он вновь хотел пережить это чувство невосполнимой утраты, хотел облегчить душу за счет другого. Однако даже в эту печальную минуту перед Громотковым стоял прежний старшина, в манерах и образной речи. Воробьев говорил, увлекаясь, забывая главное, словно не сознавая до конца того, что сделала смерть.

— А что ты делаешь в Териберке? — отвлекая его от печальных мыслей, спросил Громотков.

— Да вот после Гали военку бросил. Знаешь, Федор, надоело перед каждым тянуться и козырять. Комнату поменял, сюда начальником Териберского портопункта назначили. Вон по-за тем домом моя изба… Сто целковых плюс полярка да коэффициент. На водку да треску в масле хватает. А больше и не надо… Катер с «Державина» ждем… Ну, правда, первое время трудно было без знакомых, без женщин…

— Без каких таких женщин?! — неожиданно с удивлением спросил Громотков, припоминая все сказанное Воробьевым о жене.

Старшина, наклонив голову набок, терпеливо пояснил:

— Есть тут одна кадра, но ей до Гали далеко. Жену не могу позабыть. Уеду, — плаксиво произнес старшина, — тут только мох растет… Посмотри, разве это дерево — хамло, ветки без листьев, а стволы без веток.

Громотков невольно улыбнулся скачкам его мысли, неожиданному соединению трагического и смешного.

— Ты чего деревья ругаешь?

— А что, не правда? — с вызовом ответил Воробьев.

— Ка-ка-я правда?! Ты правду на воображение променял. От правды в твоей башке только коэффициент да треска в масле остались.

— Все равно уеду! — с пьяным упорством прогудел старшина.

Отголоски прежней бравады еще сидели в нем крепко.

— Я теперь один в поле воин!

Громотков повернулся.

Дора плавно отвалила от борта «Державина» и, несмотря на кажущуюся близость судна, долго шла к причалу. Пассажиры толпились у сходней. Когда дора приблизилась, произошла заминка, и старшина кинулся в гущу толпы, властно, голосом и руками, устраняя неразбериху.

Громотков сошел последним, занял место на корме сбоку от Василия Полехина, пожилого матроса. Старшина жалостливо посмотрел в глаза Громоткову.

— Может, армянского пришлешь? Моя малярша любит по граммулечке. А?!

— Ну ты и чурка с глазами. Никогда бы не подумал, что можешь Галю забыть. Тебе не коньяк, а шило в зад. Дерьмо! Через год маляршу завел. У тебя, видно, нервная система вынута.