Желтая лихорадка - [52]

— Я никогда не выйду замуж!

— Ну, не сегодня, не завтра…

— Никогда. Мамочка, я никогда не выйду замуж. Иначе я буду такой несчастной!

— Что ты? Неужто плачешь?

— Нет, — отвечает Ева, а слезы так и льются у нее из глаз.

— Девочка моя, что с тобой? Влюблена?

— Да. Но он меня не любит. Даже не замечает. А я никогда… Ни за кого другого! Я хотела у тебя спросить: неужели люди такие изменчивые? Например, ты сначала была влюблена в дядю Яни, а потом — в папу…

— Чтобы быть точной, во-первых, я никогда не была влюблена в дядю Яни.

— А в кого же?

— Его звали Тибором. Я умирала из-за него, даже хотела покончить с собой. А ему было все равно, он меня всерьез не принимал. Вот он и был моей первой любовью.

— И это прошло?

«Прошло», — хочет сказать Агнеш и не может. Вот он стоит перед ее мысленным взором — милый, чуть ироничный, красивый, как цветущая ветка каштана. Бог мой, ты же видишь, «это» не прошло! Но Еву не интересует ответ матери, ей нужно поделиться своей тайной.

— Я люблю Иштванку! — шепчет она.

— Но ведь он на пятнадцать лет старше тебя!

— Только на тринадцать, мама.

— Возьми платок, вытри слезы. Взрослая влюбленная девушка — и нет носового платка!

— Когда в прошлый раз мы встретились у Института истории, он сказал: «Что ты тут делаешь? Хочешь мороженого?»

— А действительно, как ты очутилась возле Института истории?

— Я знала… зна-ла, когда он выйдет оттуда, и ждала.

Как переменился мир! — думает Агнеш. Когда-то я тоже торчала перед Национальным банком, ждала этих «случайных» встреч, но я под страхом смерти не призналась бы в этом матери.

— И вы пошли в кондитерскую?

— Пошли. Я пыталась завести разговор об истории, еще о чем-нибудь таком, но он все равно взглянул на часы и сказал: «Мышка, очень поздно, и тебе уже давно пора домой. Быстрей долизывай мороженое». Даже не проводил меня. Наверняка у него было с кем-то свидание. А я так люблю его…

Дитя мое! — думает Агнеш. Как помочь ей? А Гезе? А самой себе? Она берет дочь за руку.

— Пойдем, Ева, сочиним что-нибудь вкусненькое на ужин.

ПРИЗРАКИ

Прошел вторник, прошел четверг. Еще один вторник и еще один четверг. Напрасно читатели ищут рубрику «Окно», третий месяц она не появляется на страницах газеты. Дежурный по номеру регулярно принимает Катины статьи, пишет: «В набор», а потом они почему-то оказываются в папке резервных материалов. Несколько читателей заметили отсутствие рубрики, прислали запросы: что с Кати Андраш, уж не заболела ли?

В один прекрасный день Кати отправилась к главному редактору и спросила, почему не появляются ее статьи. Если какая-то из них неудачна, почему он не скажет ей об этом?

— Много материалов скопилось, — буркнул Колтаи, не отрываясь от бумаг и всем своим видом показывая: разговор окончен. Что она решила относительно воскресного приложения, берется ли она за это дело, даже не спросил.

Первого числа Кати получила зарплату, затем еще раз, хотя в газете не появилось ни одной ее строчки. Читатели не вышли на демонстрацию с плакатами, не скандировали под окнами редакции, требуя появления статей Кати. «Пусть этот случай научит тебя скромности», — сказал бы в подобной ситуации Пал Баркань и отправил ее в ливень на другой конец Венгрии, чтобы научить дисциплинированности. Разумеется, сейчас другое время, сейчас, даже если сверху придет письмо какого-нибудь Балажа Ивани, ее не выгонят, не начнут служебное расследование, не посадят в тюрьму, не отрубят голову, но рубрика «Окно» не будет больше появляться в газете ввиду избытка материалов…

— Сколько можно это терпеть? — спрашивает Кати у заместителя главного редактора. — Я написала двадцать две статьи, и они валяются, никому не нужные. Зачем же я буду писать двадцать третью, двадцать четвертую?

— А ты пиши, пиши. И аккуратно сдавай в секретариат, — советует Имреи. — Может быть, он, шеф то есть, как раз и ждет, что ты не напишешь очередную статью, и тогда привлечет тебя к ответственности за отказ от работы, за манкирование своими обязанностями.

И Кати прилежно пишет свои комментарии, отвечает на письма читателей, только все с меньшей охотой и с большей усталостью. Может быть, в чем-то главный прав? И нельзя глядеть на свет через эти «жалобные» письма! Ну, нет молока для школьников, не работает лифт, но зато можно писать и о том, что больше никто не умирает на операционных столах из-за отсутствия донорской крови, что все дети до пятнадцати лет обучаются в школе бесплатно и бедняки не остаются за порогом, оттого что у них нет обуви. И не хлещет больше арендатор батрака по щекам… За год приходит в редакцию до двадцати тысяч писем, но в половине из них спрашивают, не заболел ли известный киноактер, сколько раз Ричард Бёртон женился на Лиз Тейлор и почему так мало эстрадной музыки передают по радио. И вместе с тем это означает, что у двадцати тысяч человек есть время, энергия, деньги на авторучку, марку и бумагу, потребность в самовыражении и самоутверждении… Как сложен этот мир!

Она машинально пробегает письма одно за другим, группирует, подчеркивает в них что-то. И вдруг… Она вглядывается в имя и адрес отправителя. Что это? Какая-то фантастика! Габорне Лайоши, урожденная Изабелла Баркань. Изабелла Баркань! Не может быть. Таких совпадений не бывает. И фамилия Баркань редкая, и имя Изабелла тоже. В те времена, когда Пал Баркань работал в газете, у него родилась дочка, и он назвал ее Изабеллой. Многие подтрунивали над Барканем: как же это он, атеист и верный партиец, окрестил девочку католическим именем Изабелла? Баркань ледяным тоном заявил: «Все вы политически безграмотны. Изабелла Блюм — выдающаяся деятельница международного женского движения, и дочь названа в ее честь. Следующую дочь будут звать Марией, в честь Марии Кюри, третью Кларой, разумеется в честь Клары Цеткин, четвертую — Розой, в честь Розы Люксембург, и так далее». «А когда родится мальчик, назовете Иосифом Виссарионовичем?» — поинтересовался практикант Ференц Хорка. За дерзкий вопрос Хорку выгнали из газеты… Но если Габорне Лайоши действительно дочь того самого Барканя, почему она обращается к журналистке, защищающей обездоленных? Розыгрыш? Злая шутка? Провокация? Ведь и письмо ее тоже какая-то несусветная чушь.