Железный занавес - [15]

— Бедняга, — говорит подпоручик своему спутнику, — посмотрите, господин капитан, все ясно как на ладони и ничего, как я и говорил, сверхъестественного. Его просто хватил удар, потому что он не заметил, как проткнул саблей полу своей шинели. Он шагнул вперед, а сабля, видите, вот здесь, удерживала его подол, он испугался и — дзинь… Человек как стакан. Вам не стоило заключать это пари. Мне жаль, но я знал, что выиграю…

Второй спорящий, капитан Вранеш, немного помолчав, отвечает:

— Черта с два вы выиграли. Говорите, ничего сверхъестественного? Говорите, просто проткнул саблей свою шинель?

— Ну да, шинель. Разве вы не видите, сабля и сейчас торчит из шинели?

— Конечно вижу, в том-то и дело. Я вижу, а вот вы не видите. У капитана не было шинели, когда он пошел на кладбище. Он был без шипели!

* * *

Третий покров, самый важный, или же третий ног, или подкладку того плаща, основа и уток которого уже были у меня в руках, я так и не смог найти. Я долго, но безрезультатно ломал над этим голову. А ведь это была самая важная, самая «старая» часть плаща, если я правильно запомнил то, что говорил мне солдат, — она не видна снаружи, потому что прилегает к телу, и именно о ней говорят: своя рубашка ближе к телу. Но третьего покрова не было нигде. И вот однажды ночью я вновь увидел свой сон. Тот сон, в котором я в очередной раз разыскивал блейзер цвета морской волны. Это было после одной попойки, и со мной произошло нечто необычное. Я лег в кровать и тут же уснул. Во сне я протрезвел и в тот же момент проснулся. Со мной уже как-то было подобное, когда однажды я ехал в поезде через полуостров Истрия, и, хотя мне не раз случалось путешествовать по этой дороге, тогда, после продолжительных и сильных дождей и ненастья, все вокруг вдруг изменилось — видимость улучшилась в несколько раз, и я с изумлением увидел море, острова, Триест и Альпы с того места, откуда раньше не мог разглядеть даже Двоград. Я даже решил, что сел не в тот поезд и еду не домой, а в Италию. Нечто подобное произошло со мной и тогда, когда я протрезвел и проснулся. Я вдруг совершенно четко и ясно увидел все — и то, что осталось позади меня, и то, что ждало впереди. И тут я понял: блейзер цвета морской волны — тот, что мы так и не купили, — был моим третьим потом, был подкладкой моего плаща или, точнее, у моего плаща просто не было подкладки; ведь нам так и не удалось ее найти. Я оказался из тех, кого так никогда и не прошиб их истинный пот. Так оно и есть на самом деле.

Вот и сегодня я все еще не уверен в том, что стремление как можно лучше одеть, расположить или защитить части своего тела как до, так и после его смерти не является неким определяющим нашу судьбу усилием. А для меня это означает, что какие-то, в то время еще спрятанные во мне, части моего существа: полное желаний плечо, молодое колено или локоть моей души, для которых не нашлось подходящей одежды, — остались на всю жизнь голыми, не защищенными, брошенными на произвол судьбы и не способными сыграть ту, может быть, уникальную роль, которую они могли бы исполнить в моей жизни. Снящийся мне несуществующий пиджак, возможно, лишь знак или имя того, что я не сумел в себе взрастить, одеть, снабдить всем необходимым и спасти от холода, свирепствующего в каждом из нас.

Я не хочу, не решаюсь сказать, но, найди мы тогда блейзер цвета морской волны, возможно, мне сейчас пели бы другие птицы. Не напрасно же кому-то всю жизнь снится один и тот же сон.

Одиннадцатый палец (Письмо мертвым)

Светлейшему и благородному и всякого почитания и восхваления достойному Господину Князю, и всем господам дубровницким, и моему верному и дорогому другу Бернарду Ришарди мой поклон. Желаю вам, по милости Божьей, радоваться и крепить свою власть. Я, Кувеля Грек, находясь между двумя крестами и между двумя мечами, пишу по вашему повелению из города Нови, 6 апреля 1667 года.

Ваша светлость, хотя черта никто не видел, люди добрые сумели его себе вообразить, а вы не удивляйтесь, что это письмо совсем не такое, как прежние мои письма. Кто умеет перекреститься, тот и саблю получит, а если вам мое письмо сначала покажется смешным, то вы себе смейтесь на здоровье, немного смеха за ушами никогда не повредит, а вот от громкого смеха воздерживайтесь, не то пропадет голод и вы не сможете есть. В нужное время, когда уши будут далеко, а глаза близко, дойдет дело и до того сообщения, которое прямо касается вас, светлейшие и славнейшие господа. Пока не дочитаете мое письмо до конца, что хотите, то и думайте. Оно вам покажется удивительным, по крайней мере в три раза более удивительным, чем все мои прежние письма. А возможно, оно было бы еще удивительнее, не держи я сейчас в своей руке обычное перо, а вы в ваших — мою голову.

Я пишу железным пером и серебряными чернилами не потому, что швыряю деньги на ветер, а сапоги украшаю дорогими пряжками. Нужда меня заставляет. Не потому сосна стоит, что буря ее не ломает, а потому, что навстречу буре другие ветры дуют. Меня, конечно, не положат в гроб в той же одежде, в какой убью г, по серебром я пишу не из-за большого богатства, а из-за того, что зрение мое слабеет и подходят к концу наши с вами дела и мои к вам письма. Придется вам нанимать кого-то другого, чтобы присылал вам донесения с турецкой стороны, ведь мы нужны, пока у нас силы есть. Я положил в огонь и мужских, и женских дров, греется моя старость, пекутся яйца в золе, а я макаю перо то в свечку, то в порох, перемешанный с серебром. Пока перо блестит, я вожу им потихоньку, а как перо потемнеет, так и в глазах у меня темнеет, и снова надо обмакивать перо в свечку… Так и пишется мое последнее к вам письмо. Но я надеюсь, что мрак есть только отсутствие света, так же как боль и зло суть отсутствие Добра, а сами они не являются ни истинными, ни сущностными.