Железный театр - [12]

Когда Димитрию и Дарье стало известно, что у тбилисского артиста родился сын, они не знали, как выразить свою радость. Тяжелый камень свалился у Димитрия с души. Прежде всего он надеялся, что теперь уже больше никто не будет поднимать его с постели среди ночи, но главное, искренне радовался тому, что получили наконец столь благополучное завершение нескончаемые метания его временного соседа. Отныне и этот взбалмошный человек успокоится и заживет размеренной, упорядоченной жизнью, в ладу со всем миром, потому что как-никак, а ему попросту некогда будет заниматься всяческими глупостями; семья требует своего, и он, став семейным человеком, конечно, будет столько отдавать ей, что ему больше не захочется спускаться в яму или торчать на баррикаде. Кроме того, хотя Димитрий в течение всего минувшего, столь напряженного года часто сердился на тбилисского артиста, доставившего ему немало неприятностей, он все же незаметно привык к соседу, даже полюбил его и теперь искренне огорчался, что больше не сможет запросто встречаться с ним; но стоило ли вспоминать о собственных себялюбивых чувствах, стоило ли выказывать свое огорчение перед лицом того огромного счастья, которым судьба наградила его вечного «незваного гостя», если угодно — даже «его мучителя», нарушителя его сна и возмутителя его покоя? Сказано — «любит лисица того, кто ее душит», — так и Димитрий любил тбилисского артиста, любил без памяти, настолько, что почитал его счастье за свое. Дарья хлопотала, кружилась волчком и накрыла стол, устроила угощение на славу; даже свекровь, если бы могла выглянуть на минуту из могилы, похвалила бы ее. Между прочим, Дарья и сама была на сносях, ждала со дня на день родовых схваток и с трудом носила огромный живот, но и она, как ее муж, не могла сейчас думать о себе: такое тяжелое бремя свалилось с них, что оба от радости были на седьмом небе. Сегодня у всех троих, у хозяев и у гостя, был общий счастливый день, хотя бы потому, что они могли теперь говорить о жене тбилисского артиста, чего раньше не позволяли себе, хотя все трое болезненно ощущали ее отсутствие, всем трем недоставало ее — словно она бросила всех троих, а не только своего мужа. А теперь неожиданный поворот судьбы вернул ее к ним всем, и все четверо были снова вместе, как в первый день их знакомства. А с того первого дня (боже, как летит время!) прошел уже целый год; а, впрочем, что такое год, если оказалось, что он был ожиданием счастья? Пустяк! Год можно выдержать в аду. Но тбилисский артист, по обычаю молодых отцов, держал себя так, словно не радовался счастью, а оплакивал утрату счастья, — притворялся удрученным и ежеминутно восклицал: «Ну вот, теперь у меня на шее железное ярмо!» — «Ну что вы! Не надо так говорить. Так у нас только вдовы говорят. А вы… А вы…» — не могла закончить свою мысль взволнованная Дарья. «Говорю так потому, что песня моя допета, поля мои сжаты и на мой заговор нашелся-таки дятел-предатель. Дятел. Дятел, сын лесов трудолюбивый. Дятел, мира погубитель», — смеялся тбилисский артист. «Давайте, будем сегодня говорить только о хорошем. О жизни. О счастье. В конце концов, пришел в юдоль земную новый человек», — прервал его Димитрий. «Прощайте, храбрые войска, знамена, битвы», — не унимался тбилисский артист. «Когда собираетесь в путь? Скоро, наверно?» — спрашивала Дарья со слезами на глазах. «Невелики хлопоты — мне собраться, Дарья, милая Дарья, — полдесятка книг и одеяло, вот и все». И снова гремело пианино. Потрескивали свечи в золоченых его подсвечниках. Звенела посуда. Их было всего трое, но шум разносился по дому такой, что впору вспомнить прежние времена. И лица на портретах казались живыми, точно в самом деле вернулось давно минувшее время; они светлели, темнели, меняли выражение, как будто и сами переживали, разделяли счастье совершенно чужого человека. Но для самого этого «чужого человека», казалось, ничего не изменилось, и сейчас его волновало и возмущало все то же, что раньше, при любом неожиданном — и притом обычном — его появлении. Он оставался все тем же неистовым мечтателем и закоренелым бунтовщиком. Все так же рассказывал он о повседневной жизни своего театра; все так же то ругал актеров, то расхваливал их, превозносил до небес; все так же грозился не оставить в живых невыявленного доносчика, который, оказывается, сообщил синоду, что в театре собираются вывести на сцену святую; все так же восторгался своей хитростью, хвастался, что обвел вокруг пальца и синод, и цензуру, и полицию. «Стоило мне только переменить заглавие пьесы, никому и в голову не пришло, что «Царевич Александр» — это та же самая «Царица Кетеван». Боятся они, боятся Александра Казбеги. Потому что Казбеги знал истину. А те, что знают истину, опасны для империи. И для нас, простых смертных, тоже, потому что тревожат нас в нашем сладком сне, не позволяют спокойно проглотить кусок, не дают мирно дожить дни, милостиво отпущенные нам господом богом. Мы назвали его грузинским Гомером, но так с ним обошлись, что он угодил в сумасшедший дом. Не Гомер, а 'Омер. 'О-ме-рос. С придыханием в начале. Есть у нас по-грузински такая буква, обозначающая это греческое придыхание, это латинское «h», господа поэты, ах нет, извините, господа генералы. И в тот самый день, когда грузинский Гомер испустил дух среди сумасшедших, весь Тбилиси стремился в Муштаид, чтобы насладиться невиданным и неслыханным зрелищем. В тот день в Муштаиде собирались поднять на аэростате в небо осла, и нисколько не удивительно, что забыли писателя, своего писателя, обладателя истины, прозревающего глубины и потому чужого, непонятного, неприемлемого для своих современников. Но вышло все же так, что обманулись все они, современники, остались в дураках, потому что в тот день не осел поднялся в небо, а душа Александра Казбеги взлетела к господу. Осел же остался на земле, с нами, и до сих пор среди нас. Мы только и взираем, только и надеемся на осла, живем его умом-разумением, и так нам и надо. Поделом. Кто не знает себе цены, тот ничего хорошего и не заслуживает. Налей, Димитрий, выпьем еще по бокалу. Да здравствуют парик адвоката и маска лицедея, потому что оба они — одно и то же, так и знай. Без парика и без маски мы никому не нужны. Парик и маска кормят нас», — бурлил, горячился, гоготал тбилисский артист, опять гремело пианино, звенела посуда, потрескивали свечи.