Железные паруса - [48]

Кого-то он мне напоминает, успел подумать Он. В этот момент Толстяк оборотился и с минуту пристально разглядывал их.

Африканец напрягся, вздыбив шерсть на загривке, заворчал. Он вообще не любил неряшливых людей. Но в данном случае это еще ничего не значило — с таким же успехом он мог ворчать на странный придорожный куст.

— Спокойно, спокойно… — приказал Он ему и потрепал по холке, стриженой на лето коротко — ежиком. И весь он был ладный, ровный — и чепрак, и подпалины на животе, и лапы с большими черными когтями. Контрастный, черно-рыжий, и только зимой, когда они переходили на зимнюю форму, на шее у него появлялось рыжеватое ожерелье.

Толстяк походил на отставного шерифа, если бы не завитой оселедец на лысой голове.

Единственное, успокаивало — тяжелый надежный «Браунинг» модели GPDA под мышкой — выхватить его было сущим пустяком.

Африканец даже немного поскучнел, когда Толстяк наконец среагировал и неожиданно произнес высоким фальцетом:

— Феодосия, когда суп будет?

Он даже повернулся в сторону дома, но так, чтобы не терять их из поля зрения.

— Тебе какой, вчерашний или черепаший?

Она уже стояла за спиной- — вынырнула, как дух из бутылки. Серьга в ухе жадно блеснула на солнце, сабля болталась на боку, как сухая коряга.

— Лучше бы черепаший, — попросил Толстяк.

Был он весь как литой — бурдюк с салом.

— Тогда подождешь, — почти любовно произнесла Старуха, — еще не готово. — Это мой старший, — представила она (словно Ивана-дурака), и среди множества морщин на ее лице прорезалась еще одна — глубокая и черная.

— А мы знакомы, — все так же пискляво заметил Толстяк.

— Что-то не припоминаю… — удивился Он.

— Клопофф… — пропел Толстяк, — супер-тяжелый. Сунь-гжунь, Воробьиная горка, помнишь?

И тогда Он вспомнил, что гостиница, в которой они жили, носила такое странное название. Штангист. Ну, конечно… Вот, где мы встречались. В девяносто… девяносто… и сел он за пьяную драку. Но это было черте когда. Не может быть…

— Да, — подтвердил Толстяк, — сорок пятые игры в Пекине! — И отхлебнул пиво. — Тогда я проиграл по всем статьям, даже не вышел в полуфинал. — Брюхо его колыхнулось. — Подставили. Так что теперь я обыкновенный Клопофф. Заметь, с двумя «ф» на конце. Америка не признает чужаков.

— Ты проиграл, потому что меня с тобой не было, — заявила Старуха, — если бы ты больше любил свою бабушку…

В ее голосе проскакивали нотки двуличия. Так говорят с неудачниками, понял Он.

— Если бы я тебя любил, я бы повесился! — штангист бисерно засмеялся.

— Когда я впервые тебя пеленала, у тебя были…

— А-а-а… опять ты, старая! Что проку в этих воспоминаниях.

Кольца оселедеца от возмещения мелко подрагивали на блестящей, загорелой макушке.

— Дедушка готов был слушать их часами, — напомнила она, взывая к памяти внука и одновременно поскрипывая, как ржавый механизм, — но он имел на это право, потому что он умел работать в отличие от тебя, а не наливаться с утра, как гиппопотам.

— Пропади ты пропадом, ведьма, — последовал ответ.

О чем они говорят, подумал Он. О чем? Почему-то я ничего не пойму, словно какой-то туман или наваждение. Словно заставляют поверить в невозможное. Словно толкуют об одном и том же, но это проскальзывает мимо, как чужеродный язык, и я чего-то не улавливаю и не постигаю, словно щебечут, словно вместе с обыкновенными словами вставляют непонятности, словно ты поворачиваешь голову, настраиваешься и — слышишь тиканье времени или будильника, который невозможно увидеть, вот так же, за речкой, — где когда-то проносились машины.

Противоположный склон долины освещался солнцем, и виноградники там выглядели аккуратными, как шахматное поле, а дорога по-над ними была чистой, словно выметенная, так что асфальт слепил глаза. И только у основания тополей лежал давний сушняк и старые автомобильные скаты.

И когда Он снова сосредоточился на милейшем Толстяке, ему показалось, что холмы словно качнулись, как неуловимый мираж и вернулись на место.

А Толстяк хрипел, обращаясь к нему:

— Тренер для меня был другом! А судья — богом! Чертова жизнь…

— Да, — почти согласился Он, — чертова…

— Это потому что ты дурак, — назидательно произнесла Старуха, — и ничего не смыслишь в хорошем вине, может быть, в чем-то другом, но не в вине и не в честных девушках.

Должно быть, она знала своего внука лучше всех и пользовалась этим. Впрочем, она считала, что его еще можно перевоспитать, но не знала как.

— Так всегда бывает, — морщась, как от кислого, пожаловался Клопофф, — в девяносто пятом меня точно так же… за допинг… — Лоб его от тяжелых раздумий стал походить на меха гармошки, возмущенный — оселедец упал на глаза. Несомненно, — он предался воспоминаниям.

Не может быть, прикинул Он, неужели девяносто пятый? Когда это было? Когда началось, — потому что не измеряется человеческими мерками, и не должно измеряться. Да, они слишком правильные, слишком похожие… на меня, понял Он.

Старуха уже ковылял к дому:

— Пойдем, я тебе комнату покажу…

Она распахнула тяжелые двухстворчатые двери. Они с Африканцем шагнули внутрь и увидели — не вкривь и не вкось, а во все пространство бред абстракциониста — движущуюся картину.