Железные паруса - [20]

Не любил Он эти города, хотя, говорят, кто-то и приспособился к жизни в них — вырастил в себе страх, поклонялся и верил ему — с лицами напереворот, с языками до плеч, с головами набекрень. Глупые, сытые, животные по сути, по природе.

Где-то за горизонтом вспучилось розовое марево и загрохотало.

Падамелон, кряхтя, сделал глоток и сунул в руки, что означало одно — "Пей!": "Теперь нас никто не охраняет". Где-то в складках разодранного бушлата булькал предусмотрительный запас.

— Ни к чему не прикасайся, ни к плохому, ни к хорошему, ни в душе, ни в мыслях, а главное — не думай! — твердил он, а то куда-нибудь врубишься, и тогда все — хана! Напейся и забудь! И никаких книжек, выкинь из головы! Только смотри и запоминай! Собачки — самые безвредные…

Африканец глядел с признательностью и обожанием.

Падамелон просто раздувался от важности:

— Как только притащим «Апельсин» для нашего "Мандарин…" с-с-с… — Прикладывал палец ко рту. — Так, считай, они у нас в кармане…

В голове смутно крутилась мысль: "А что если…" Он отгонял ее и слушал разглагольствования Падамелона.

— «Мандарин» работает, как воронка, стоит раз запустить… Все они тут же… Даже… без разговоров… А «Апельсин» нужен как стартер… — И тут начинал нести такую чушь, такую околесицу, что слушать не хотелось.

Кто-то словно нашептывал:

"Не верь… не верь… Ложь… ложь…"

В шерсти, с копытами, умеющими проходить сквозь и во вне… Неуловимое, невещественное, но живое, близкое, рассыпанное, разлитое во всем и во вся, родное, милое, забытое… безобидное, как котенок, и настырное, как… как… былые привычки…

Марево вдалеке уже гасло. Снова скатывалось в чернильную пустоту. Вот где разгадка, мелькнуло у него. Стоит ли? подумал Он. И ему захотелось плюнуть на все, развернуться и уйти.

Но Он сделал шаг и ступил на дорогу.

Шоссе оказалось расчищенным, словно ночью раза два по нему прошелся грейдер, сгребая на обочины сухие горы снега и оставляя за собой гладкую, укатанную дорогу, на которой ноги скользили, как по льду. Из-за леса выступили крыши зданий. Разве можно было знать, что таится? Некому создавать ни преданий, ни сказок. Облако, первозданная пустота? Быть может, город сам нуждался в чей-то помощи или защите? Он как умел общался и думал, быть может, о том, что влекло людей.

По таким дорогам обязательно должны ездить машины, думал Он, вышагивая по краю, где было не так скользко. Ездить туда-сюда, только чтобы не стоять на месте, не гнить на морозе или под солнцем. Где-то там, в глубине, где хранят остатки былых навыков, действуют по заученному тайные эскадры тайных надежд — мысли и литературные герои.

Утром привозят смену, разогревают мотор, тихо матерясь: "Мать вашу!..", отворяют тяжелые ржавые ворота, давят на акселератор и отправляются в путь. Тени прошлого:

"… — говорил Вольдемар. — У них там и фотоэлементы и разная акустика, и кибернетика, охранников-дармоедов понаставили на каждом углу — и все-таки обязательно каждый год у них какая-нибудь машинка да сбежит. И тогда тебе говорят: бросай все, иди ее ищи. А кому охота ее искать? Кому охота с ней связываться, я спрашиваю? Ведь если ты ее хоть краем глаза увидел — все. Или тебя в инженеры упекут, или загонят куда-нибудь в лес, на дальнюю базу, грибы спиртовать, чтобы, упаси боже, не разгласил… глаза завяжет… кто как… У одного документы потребуют…"

Падамелон периодически бормотал:

— Как придем… как доберемся…

Африканец подбегал к обочине и оставлял желтые метки на рваных комьях.

… нестись, выпучив глаза, или, наоборот, смежив веки, или нацепив темные очки, уверенно объезжая ямы на разбитой колее… Воображая, что цель только впереди. Сцепив зубы, давят гашетку на перекрестках, и, загнав в тупик, тайком попивают пиво, которое потом заедают таблетками, чтобы только не пахло, чтобы только не наткнуться на дырку в правах. Все, все: убогие, наивные, пьяницы и трезвенники, мечтающие о пустой бабенке на обочине, о сладострастии, о грехе без похмелья. Не ведающие, что за все надо платить, хочешь или не хочешь — преждевременной старостью и трясущимися коленками; и от этого мучающиеся катарами, несварением желудков, язвами, пустопорожними мечтами и вредными привычками. Все, все осталось — никуда не делось, как крошеные ледышки в холодной проруби, как…

Кто-то отвечал, словно цитировал книжки любимых Стругацких:

"Не нужно, чтобы они были принципиальными сторонниками правды-матки, лишь бы не врали и не говорили гадостей ни в глаза, ни за глаза. И чтобы они не требовали от человека полного соответствия каким-нибудь идеалам, а принимали и понимали бы его таким, какой он есть… Боже мой, неужели я хочу так много?"

Крыши постепенно заполняли все пространство над головой, загораживали небо.

… привыкшие… не выбирающие… а скользящие: плотские радости, набитые животы; лица, напоминающие печеную картошку, тусклый взгляд, усатые женщины с плющевыми задами, нагибающиеся над жужжащими, шаркающими ксероксами, или наклоняющиеся к голубоватым экранам, — что они видят, кроме того, что видят?..

Ему так понравилась мысль, что Он долго и со смаком обкатывал ее, ищя заключительный аккорд, и как всегда ничего не находил, а только обреченно останавливался и бормотал, тупо глядя в темноту: "Думать! думать! Дожить до старости и ничего не понять — дорожка ни вкривь, ни вкось, стена, за которой никто не ждет и не может ждать, потому что, потому что… глупо и бестолково, как могильная похлебка. Проказа усталости, поражающая в самом начале, остановка на полпути, тлен чувств и знаний…"