Железное поле - [5]

Размер украшений, скорее всего, диктовался возможностью легко перемещаться, они не должны были создавать дополнительных трудностей при передвижении. Преимущество в ношении изящных и легких вещей-идеограмм отдавалось женщине. Хотя нам известны и мужские украшения — пояса, например, или мужские серьги (как сообщает очевидец, византийский историк Лев Диакон, у князя Святослава, правившего Киевом во второй половине десятого века, в одном ухе "висела золотая серьга", что в общем-то являлось обычным для славянина). Женщина была и хранительницей домашнего очага, и берегиней изустных преданий, и носительницей знаний о мире, любовно заключенных в подвески, браслеты, височные кольца, наборные пояса: она, образно выражаясь, таскала на себе всю родовую "библиотеку".

Вопрос — считать ли взаимопроникновение славянских и финно-угорских украшений началом культурных контактов или их определенным итогом — далеко не праздный. Если придерживаться первой точки зрения, то как тогда объяснить затянувшуюся на век-полтора столь неестественную обособленность словен и кривичей от соседнего племени весь, после того, что во второй половине десятого века весь в качестве конфедерата входила в Славию? И была прежде постоянным торговым партнером как новгородцев, так и южных славян. Почему славяне вдруг оказались такими нелюдимыми буками? И с чего бы затем эти завзятые бирюки столь же неестественно поспешно потянулись к общению, поведя диалог сразу с обмена святынями?

Гораздо разумнее предположить, что переселенцы стали налаживать связи с весью тотчас же после обустройства своих городищ на берегах Мологи, Суды или Шексны. Поверхностное знакомство с соседями по огромной коммунальной лесной квартире постепенно перерастало в тесную дружбу, а к моменту, когда в дар уже приносились лунницы и крестопрорезные подвески, и в родственные отношения: кареглазый и темноволосый язычник-славянин брал в жены голубоокую статную язычницу из племени весь, а своевольная девушка словенка уходила жить к юноше финно-угру.

Спускаясь с верховьев Шексны или, наоборот, подымаясь к ее верховьям, никак не минуешь равнодушно место впадения в эту издревле оживленную реку неназойливой Ягорбы. Взор твой непременно зацепится за зеленеющий деревами молодцеватый холм, увенчанный златошлемным собором. Воскресенский каменный собор был сооружен в 1752 году на пепелище Воскресенского монастыря, основанного иноками из Троице-Сергиева посада Феодосием и Афанасием Железный Посох где-то около 1362 года. Но и до появления монахов на светлом пригожем холме селились люди. Здесь найдено более сорока археологических памятников: есть стоянки, датируемые седьмым, третьим — четвертым тысячелетиями до нашей эры. В названии реки усматриваются финно-угорские корни: "шох" (впоследствии превратившееся в "шек") — осока, "сна" — левый приток. В общем Шексна — это левый приток Волги, поросший осокой. Вероятно, подобным образом можно расшифровать имя нашей водной дороги. Поселение на холме у слияния Шексны и Ягорбы с незапамятных годов называлось Череповесь (Череповец). Имеются два толкования того, почему оно так наречено. Первое утверждает: поскольку тут финно-угры появились раньше славян, то им и принадлежит авторство дошедшего до нас имени. Поэтому "Череповесь" в переводе с финского означает — "племя на рыбьей горе" ("чери" — рыба; "еп" — гора; "весь" — хорошо знакомое нам племя). Другое объяснение исходит от лингвиста, преподавателя Череповецкого педагогического института Александра Ивановича Ященко, который полагает, что "Череповесь" — сложное славянское слово, образованное из двух основ с помощью соединительной согласной "о": "череп" — высокое место; "весь" восходит к древнерусскому "вось" — деревня, поселение; то есть "Череповесь" — "поселение на возвышенности или горке". Уже не единожды отмечалась странная особенность: по основной мысли толкования сходны. Мне же в этой странности видится закономерность. Скажу более, на мой взгляд, оба толкования верны. И, как мне кажется, опровергают умозаключение о вековой обособленности веси и славян.

Представьте себе, переселенцы в "лодьях" идут водой по Шексне и зрят холм "зело красен". Правда, возвышенность кем-то обжита, но ничто не мешает расположиться неподалеку. Суда направляются к берегу. На горке трудами праведными возникает славянское городище. Или уже в дни, когда стройка кипит и топоры звенят, или чуть переждав это многодельное время, к переселенцам заявляются местные жители — двое-трое мужчин из племени весь: их интересуют намерения чужеземцев, добро или беду несет неожиданное соседство. Среди переселенцев сыскивается толмач, слегка разумеющий таинственный певучий язык. Он хоть и коряво, хоть и с тяжелыми перерывами на раздумье и пощипывание усов, а все-таки переводит суровым гостям: мол, в помыслах у нас худого нет, станем женок любить да ребятню плодить, да еще станем искать себе пропитание — охотой, огородом, рыбным промыслом и, да будет Перунова воля и ежели осилим делянку леса — пашней. И в свой черед спросил толмач послов из племени весь: как место сие прозывается? "Череповесь", — было сказано. "Ну да — Череповесь! — дружно закивали переселенцы, по-своему истолковав ответ. — Дельно наречено. По-нашему!"