Желания - [121]

Но сегодня Командор не пришел. Уже давно пробило четыре тридцать, а его властной поступи на лестнице все еще не было слышно. Чтобы успокоиться, Юдит повернулась к окну. Как она и предполагала, погода изменилась. Ветер усилился, чайки летали над кедрами с громкими криками, означавшими приближение бури. Буря, как обычно, со всей силой обрушится на «Светозарную». Юдит вдруг пожалела, что она не на своей вилле и не видит, как та ждет ветра и вся содрогается от его ударов. Юдит оторвалась от окна. От ее дыхания стекло запотело и стало розовым и зеленым, как витражи. Юдит одернула блузу, но не стала искать свое отражение в зеркале. Она знала, что не причесана, а выражение лица у нее измученное. У нее не было желания хорошо выглядеть. Вернувшись к мольберту, она безуспешно пыталась работать.

Уже близилась ночь, когда Командор толкнул дверь.

— А сегодня, — спросил он, — сколько ты сделала в своей последней картине?

Это была непривычная фраза — он изменил своему ритуалу. Внезапно Юдит захотелось убежать.

— Я продолжаю ее писать.

Она показала на портрет, который только что бросила рисовать.

— Он закончен?

— Нет.

Командор подошел к картине и скорчил гримасу. Ему не слишком нравилось то, что было на ней изображено. Юдит рисовала теперь не блестящего мужчину, как на прежних портретах, а Командора последних недель, похудевшего, немного сутулого, со странным цветом лица, словно оно потемнело изнутри. И так же, как на первой, посвященной ему картине, она сделала ему крылья, но крылья сложенные, как будто тоже уставшие. И этот сраженный, дважды павший Люцифер смотрел на свои руки, похожие на руки Командора, — на левой была надета замшевая перчатка, и такими же, как у него, были длинные пальцы, и такие же были вдеты в рукава черные жемчужины. Его волосы поредели, а бутоньерка с голубой скабиозой увяла. Самым потрясающим в этой картине — к такому мнению пришли все эксперты во время распродажи коллекции — было то, что, несмотря на приглаженную, скрупулезную, подробную в мелочах, присущую Юдит Ван Браак манеру письма, она смогла показать душу своей модели: надлом, замеченный на лице Командора всеми его друзьями, эту трещину, открывавшую дорогу в пропасть, разновидность восточного фатализма, в дальнейшем внушившего ему тщетность усилий в борьбе, безумие, таившееся под богатством, властью и победоносной соблазнительностью. На этом портрете Командор, наконец, стал некой небывалой силой, излучавшей необъяснимое отчаяние; и это не было связано ни с начинающимся облысением, ни даже с морщинами и сутулостью плеч — в целом, не так уж он постарел. Нет, это было очень интимным, неописуемым, тем более неописуемым, что изнутри портрета, казалось, струился темный свет, заставлявший светиться самые мрачные уголки картины.

— Мне больше не нравится то, что ты пишешь, — сказал Командор.

Говорил он хрипло и выглядел усталым.

— Я рисую тебя. То, чем ты стал. То, что ты есть.

Он пожал плечами:

— То, чем я стал? Кем-то, кто проводит зиму с тобой, один в этом доме, в провинциальной глуши, практически без слуг. Кем-то, кто выполняет все твои капризы.

Сегодня вечером Командор стал сердиться слишком рано. Юдит все больше его боялась и предпочла промолчать.

— И как же ты хочешь назвать эту картину?

Она продолжала молчать.

— У тебя нет больше вдохновения, Юдит Ван Браак. Ты устала, выдохлась… И ты не причесана, почти раздета. Ты уже не такая красивая. В тот день, когда ты пришла…

Она старалась не слушать, но голос Командора набирал силу, словно ветер. Ей хотелось заткнуть уши, но как это сделать, когда его взгляд упорно ее преследует.

Слуги не пришли и не принесли ни чай, ни вино, что увеличило ее беспокойство. Чтобы скрыть страх, Юдит уставилась в окно. Облаков становилось все больше, их нагоняли порывы ветра.

Командор вновь принялся рассматривать картину.

— Ты считаешь себя сильнее целого мира, а на самом деле умеешь старательно делать только прилизанные, ученические вещицы. Ты всего лишь маленькая провинциальная жеманница. У тебя нет никакого будущего.

Юдит продолжала смотреть в окно. На самом деле Командора уже раздражало ее молчание, и он смотрел не на картину, а на ее губы. Губы не шевелились.

— Напомни мне название своей мазни.

Она повернулась к нему и ответила детским голоском:

— Что ты сделал со своим талантом?

Его передернуло.

— Это название? Ты вроде называла ее по-другому. — Он заколебался. — Принц мрака.

— Принц с черным сердцем, — поправила Юдит. — Но это название мне уже не нравится. Новое подходит тебе больше. Ты же знаешь притчу.

Командор сделал неопределенный жест:

— Теперь проповеди. Бедное дитя, ты вышла из моды…

Он попытался рассмеяться. Юдит тряхнула волосами, снова взяла кисти и замкнулась в молчании. Это уже было слишком. Командор взорвался:

— Ты же знаешь, что я делал со своим талантом! Деньги и фильмы. Фильмы и деньги. Все эти шедевры…

— Знаю. Ты показал мне все до единого. Но ты только давал деньги, Командор.

— Называй меня Мануэлем.

Она как будто не слышала его:

— Ты ничего не создал, Командор. Ты лишь собирал коллекции. Играл в карты и женщин. Ты боишься самого себя. Боишься смерти. И если все-таки есть что-то там, после смерти, уверена, ты боишься вновь встретиться с Ирис.