Жду и надеюсь - [3]

Перед Шуркой — трофеи последних дней, довольно богатые трофеи, потому что, хоть отряд и отступает, хоть и загнан в узкий речной треугольник, хлопцы из разведки, вкрадчивые, как хори, просачиваются по густым припятским мхам далеко в тыл наступающим карательным войскам, и там, на дорогах, где проезжающие чины чувствуют себя в безопасности и, откинувшись на сиденья «оппелей», распахнув кожаные пальто, покуривают пайковые берлинские сигаретки «Юно» или парижские «Голуаз», хлопцы творят дерзкие нападения, запускают коготки в подбрюшную шерсть. И пока гигант размахивается, пока ахает телефонными вызовами и сигнальными ракетами, убегают с клоком шерсти в зубах, довольно ворча.

Такая она, лесная война. Дикая. Отчаянная. Была бы она совсем звериной, если б не улыбки бесшабашных настрадавшихся хлопцев. Если б не песни их под гармонику. Если бы не их тоска по воле, по любви, по детям. «Приди, милый, подывыся, яку терплю муку! Ты хочь в сердце, та от тебе беруть мою руку…»

И вот перед Шуркой ворох бумаг и кое-какие вещественные доказательства, такие, скажем, как коробка французских сардин (не были съедены хлопцами, потому что на крышке по-иностранному написано — а вдруг важное?), два номера газеты «Паризьер цейтунг» (издается в Париже, но несет орла со свастикой), три круглые пачечки французских презервативов фирмы «Дюрекс» (хлопцы не утерпели, коробочки вскрыли, не донеся до штаба, долго хохотали и удивлялись разноцветности изделий: вот ведь качество дает Европа). Это все от полка баварских егерей, ехавших из Нормандии на Волгу и вынужденных в Полесье покинуть теплые вагоны с умывальниками и сортирами для недельной операции «Болотный утопленник». Понавезли егеря в припятские леса невиданной амуниции.

Шурка как человек грамотный должен все трофейное барахло просмотреть, в бумажной информации разобраться, сделать выводы и доложить начальнику разведки Сычужному, комиссару Запевалову, а то, глядишь, и самому Парфенику. Командир любит побеседовать с Шуркой о том о сем. Шурка три языка знает: два — по-топорному, а немецкий, благодаря годичной практике,— даже неплохо. Ни в одном отряде такого знатока нет, как у Парфеника.

Шурка небольшой такой, худощавый, курносый, со взглядом слегка удивленным и задумчивым, как у суслика (глаза у него, если присмотреться, странно прозрачные, светлые, с рыжеватинкой, под цвет торфяной водицы, с напущенными к углам веками — забавные глазенапы); стрижен он, для облегчения борьбы со вшивостью, наголо, неровной чересполосицей — словно хромой косарь прошелся по лужку,— и открытая обзору угловатая, с выступающим затылком голова Шурки похожа на бабушкину скрыньку, хранилище домашнего добра. А еще Шурка молчаливый, въедливый, мечтательный, сидит себе в баньке, как жук в спичечном коробке, скребет лапами — и как будто ничего ему не надо, никого не надо, будто и нет вокруг топей, а за топями — железного гиганта, готового закрутить свой масличный жом.

Ну это внешнее впечатление, конечно. Со стороны.

Шурка старается понять. Вся огромная, обрушившаяся на него и его друзей громада, весь механизм гиганта живет и дышит на столе бумажной своей, разработанной до мелочей, до малейшей бельевой строчки сутью.

Что оно такое? Откуда взялось? Чего хочет?

Не в силах Шурка ответить на эти вопросы. Да только ли Шурка… Лучшие умы Европы, откатившиеся, спасаясь от фашизма, на Британские острова или еще дальше, за Атлантику, сидят при свете упрятанных в мягкие абажуры ламп, курят виргинский табак, постукивают шлепанцами по полу, шевелят мозгами. Как оно выросло так неприметно и быстро, словно политое аммиачной водой, опутало почти весь старый континент?..

Читает Шурка бумаги и чувствует себя семечком, попавшим в огромный масличный жом, в кованные железом жернова: выжмут, пережуют живьем, превратят в утильную труху, в удобрение для чужих ростков. Все расписано в бумагах, все определено, всему найдено место, и каждое движение, чувство, желание предусмотрено оттуда, с высот механизма, именуемого новым порядком, и не только для тех расписано, кого давят, но и для тех, кто давит; никто не высунется из своей шеренги, никто не сделает шага в сторону.

Да… Механизм.

«Райуправа на основании распоряжений исполняющего обязанности рейхскомиссара Украины доктора Ф. Ведельштедта определяет размер налога: единовременно с хозяйства — 400 руб., «за освобождение от большевизма» — 100 руб., ежегодно с души — 100 руб., с лошади — 300 руб., с коровы — 150 руб., с собаки — 150 руб., с кошки — 100 руб. За лишнюю собаку или кошку налог повышается вдвое…» «Полицейские из числа туземного населения не имеют права приветствовать военнослужащих Германии возгласом «хайль Гитлер» и должны ограничиваться прикладыванием двух пальцев к козырьку фуражки…» «Под „более тщательным допросом“ в отличие от просто допроса следует понимать допрос с применением двадцати пяти ударов деревянной или резиновой дубинкой». «В соответствии с пожеланием рейхсфюрера слово „партизаны“ употребляться более не должно. Оно заменяется словами „бандит“ и „разбойник“…» «Доктор Кох разъясняет чиновникам рейха, что они не должны исходить из существования некой отдельной Украины. Мы здесь не для того, чтобы осчастливить этот народ. Украина должна дать то, чего не хватает Германии…» «Невыход, несмотря на полицейский запрет, населения с. Войтовец на сельхозработы в день так называемого русского Покрова зондерфюрер Штайнек расценивает как саботаж военно-важных работ… По лицам, едущим на тормозных площадках, огонь открывать без предупреждения…» «Половая связь между немцами и восточными рабочими запрещена и карается: для немцев — отправкой в концлагерь, для восточных рабочих — смертью…» «Под термином „освежение крови“ следует понимать не биологическое смешение, а германизацию оккупированных областей…» «Главное — действовать. У русских не должно создаваться впечатление, будто вы колеблетесь…»