Жажда - [11]

Я считаю, что гораздо лучше чем-то заниматься, чем лежать и размышлять о том о сем. Нужно вернуться к нормальной жизни, а первым делом повидаться еще с одной подругой, Софией Родригес – нынешней ночью она не отвечала на мои сообщения. Ни на одно из тех, что я ей послала. Что ж, пойду и постучу в ее дверь, как я делала, когда мы обе были детьми.

Я выскальзываю на улицу и двигаюсь к дому Софии, который находится на соседней улице. По пути стараюсь понять, в каком состоянии пребывает наша округа. Почти у всех стоящих на обочине машин ветровые стекла в пыли и следах расплющившихся насекомых. Большинство газонов либо находятся в запустении, либо превратились в огороды, на которые высажены разные сочные растения. Некоторые люди даже покрасили свои газоны зеленой краской – так в морге покрывают косметикой лица умерших.

Запрещены были не только водяные бомбочки. Тогда же был принят закон, запрещающий наполнять частные бассейны. Это была неплохая идея – в период засухи иметь бассейн – излишняя роскошь. Люди, у которых тогда оставалась вода в бассейнах, использовали ее, чтобы мыть машины и поливать газоны. Но с тех пор, благодаря еще и интенсивному испарению, все бассейны опустели и стали такими же сухими, как раковины в наших домах.

Я добираюсь до дома Софии и вижу ее отца, который привязывает чемоданы к багажнику на крыше их «Хендая». Сначала я решаю, что он отправляется в очередную деловую поездку, но потом замечаю среди увязанных вещей любимую розовую сумку Софии и все понимаю. Семья Софии пакует вещи и уезжает.

– София в доме, – говорит ее отец, не прерывая своей работы.

Вхожу в дом через двери гаража. Внутри вроде все, как обычно. Коридоры. Пастельного тона голубые стены. Диван, чья обивка напоминает цветущий луг. И, тем не менее, все кажется не таким, как раньше; словно это совсем не тот дом, где я играла ребенком. И тогда я понимаю почему. Нет на обычном месте телевизора, а в воздухе отсутствуют ароматы восхитительной готовки, которой так славится миссис Родригес. Со стен сняты фотографии семьи, а на их местах остались темные прямоугольники, на фоне выцветших стенных панелей кажущиеся тенями воспоминаний. Словно с дома содрали все то, что обычную каменную коробку делает настоящим домом.

А потом я начинаю думать о своем доме. О глупых фотографиях, которые мы держим на стенах в комнатах первого этажа, где их может увидеть любой пришедший к нам в гости. И, хотя я обычно лютой ненавистью ненавижу либо свою прическу, либо одежду, в которой красуюсь на фото, я и представить не могу, чтобы эти фотографии могли исчезнуть со стен нашего дома.

Из своей спальни выходит София. Она видит меня и обнимает, удерживая чуть дольше, чем обычно. Потом отстраняется и со слабой улыбкой говорит:

– Я собиралась по пути остановиться возле твоего дома…

– Куда вы? – спрашиваю я.

– На юг, – отвечает София.

Этот короткий ответ поражает меня своей странностью. Когда бы мы ни виделись с Софией, она трещала без умолку. Я вспоминаю, что у нее есть бабушка и дедушка где-то на Байя, западном полуострове Мексики, и ее отъезд начинает казаться мне имеющим смысл, хотя я и не думаю, что Мексика сейчас чем-то лучше Южной Калифорнии. Там, как и у нас, в основном, пустыня.

– Смотрела новости? – спрашивает София. – Там говорят, что высох даже акведук в Лос-Анджелесе. Высох уже давно, хотя все это держалось в тайне. Чиновники уходят в отставку, увольнение следует за увольнением. Комиссара по водоснабжению Лос-Анджелеса могут привлечь к суду.

– А не лучше ли что-нибудь предпринять, чем вот так набрасываться на людей?

– Откуда мне знать? В любом случае мой отец считает, что все будет только хуже.

София нервно усмехается:

– Конечно, он, как всегда, перестраховывается. Ты же его знаешь.

Я смеюсь, правда, не вполне искренне. Сейчас мне не до смеха.

В комнату входит миссис Родригес. На одной руке у нее виснет пятилетний сын, в другой руке – несколько небольших картин, когда-то написанных Софией.

– Что из этого ты хочешь взять? – обращается к дочери мать, протягивая картины.

– Все, – отвечает София, ни минуты не колеблясь. Мать кладет принесенные картины поверх стопки других, уже лежащих на обеденном столе.

– Выбери три самых любимых, – говорит она.

Она целует дочь в темя и тепло улыбается нам обеим. Мать Софии очень красива и так молодо выглядит, что их с Софией часто принимают за сестер. Она молода не только внешне, но и душой, что особенно мне в ней нравится. Но сегодня она выглядит усталой.

София перебирает принесенные картины.

– Это твоя, – говорит она мне. – Ты написала ее в седьмом классе, на уроке живописи. Помнишь?

– Помню, – отзываюсь я. – Это был подарок на день рождения.

– Я хочу, чтобы ты ее сохранила, – говорит София.

– Ну что ж, будем считать, что ты мне ее одолжила. На время. На недельку-другую.

– Идет!

София радостно улыбается, хотя глаза ее говорят совсем о другом. Полупустой стакан она всегда считала наполовину полным, но теперь, похоже, оптимизма в ней осталось ровно столько, сколько воды в их бассейне.

* * *

Мой отец из тех, кто любой ценой старается увильнуть от визита к врачу. Не то чтобы он никогда не болел или испытывал смертельный ужас при виде шприца. Нет. Скорее всего, в глубине души он полагает: если привлечь внимание к недомоганию, оно точно разовьется в настоящую хворь. Нечто воображаемое вдруг может стать реальным. А так как большинство болезней так или иначе проходят без чьего-либо вмешательства, то он только укрепляется в своем отношении к медицине. Точно так же отец подходит ко всем прочим проблемам – в отношениях и с матерью, и с налоговыми агентами. Поэтому сегодня он объявляет Большой Семейный Обед, что есть его любимое лекарство от всевозможных домашних неурядиц. Конечно, не все беды залечишь лазаньей, но я твердо уверена: когда мать и отец сходятся на кухне и принимаются вместе готовить, мир становится совершенно другим.