Жажда - [8]

И вот теперь она лежит здесь, ушедшая в себя, молчаливая. Не больная, но какая-то потерянная. И ничего не хочет — никаких изъявлений внимания, нежности; ничего не слушает и не слышит, не внемлет никаким увещеваниям. Али угрюмо бродил, опустив голову, по пустым комнатам или надолго уходил из дома и возвращался после своих прогулок уставшим, покрытым пылью, с угасшим взглядом. Он не замечал меня, не разговаривал со мной, и его рассеянность казалась мне, как это ни странно, признаком его полной беспомощности. Когда он входил в спальню к Джедле, а я сидела там, я немедленно поднималась, чтобы оставить их вдвоем. Но он меня задерживал каким-то усталым, утомленным жестом, на который я отвечала, не придумав ничего другого, согласием. Рядом с ней он хмурился немного, но в глубине его глаз вспыхивал теплый свет, они загорались бесконечным к ней вниманием, а когда он к ней обращался, то слова слетали у него с губ с обеспокоенной, взволнованной нежностью, чтобы коснуться ее слуха, чтобы заставить ее внять им.

Али тихо говорил:

— Тебе лучше?

Забывая о моем присутствии, он клал руку на ее загорелый лоб. Она отвечала ему ровным, ясным голосом:

У меня больше не болит голова. Только чувствую себя немного усталой.

— Ты поела?

Она поворачивалась ко мне, но не улыбалась, вынуждала меня вмешиваться, сообщать ему какие-то сведения о ее состоянии, но он не слушал, потому что непрерывно смотрел на Джедлу. А во мне при взгляде на нее поднималась волна холодной враждебности, зависти к ее одиночеству, так облегчаемому всеми нами. Она была свободной, думала я. Нет! — противилась закипавшая во мне злость. Не свободной, а черствой, эгоистичной, бессердечной. И как только умудрялась она не замечать эти две новые морщинки, что пролегли теперь на лбу Али? Эти две морщины, которые превратили внезапно его лицо во что-то такое ранимое, до чего и дотронуться-то было страшно и обращаться с которым надо было ох как осторожно. Для меня вообще лицо мужчины, искаженное болью, было знаком всех несчастий мира, всеобщей беды. И мне хотелось, протянув к нему руки над этой кроватью, приласкать его, смягчить его боль и печаль… Я подумала внезапно о смятом пакетике из-под снотворного, валявшемся в слишком чистой ванной комнате, и он мне показался такой ерундой. Потом я посмотрела на лежавшую в кровати Джедлу, разделявшую нас, неподвижную, одинокую. Ее дыхание становилось иногда неслышным, замирало, будто падало куда-то в глубокую бездну, потом снова поднималось и растворялось бесследно в нашем молчании — в нашем ожидании.

Наконец Али вставал и как-то неуверенно, запинаясь, говорил, что он должен уйти, чтобы она поспала. Слова были какие-то жалкие, словно он пытался убедить себя, что не пасует перед несчастьем, не бежит в страхе от этого упрямого, ожесточившегося детского лица, которое ему представлялось совсем другим, когда оно отдыхало.

И эта его хитрость, его такая очевидная уловка, сближала меня с ним.

Так прошли три дня — в полном молчании. Тихий шепот озабоченных голосов, сводящая с ума тишина затемненной комнаты, где находилась больная, всегда распахнутое, но зашторенное окно, за которым царило лето, сияло небо… Окно, как бы раскрытое для прыжка. И эти хрупкие очертания тела под простыней, черноволосая голова, вмятая, будто навсегда, в подушку.

Время застыло, словно гладь мертвой воды. И мне казалось, что я живу здесь давным-давно, в прохладном полумраке этих комнат, в этом вечном бдении у постели больной…

Но каждый вечер я возвращалась к себе, в соседнюю виллу, и снова соприкасалась там с другими людьми, со своими родственниками, с той жизнью, которая уже теперь для меня ничего не значила.

Конечно же, я не могла ненавидеть Джедлу, в то утро я отметила это про себя. Она предстала передо мной вставшая с постели, одетая в яркое платье, с блеском в глазах. Только бледность лица напоминала о том, как она провела эти четыре кошмарных дня, да ее тонкие губы, которые не могли еще улыбаться. Я была счастлива, что вижу ее такой. Душевный порыв толкнул меня к ней. Я хотела сдержаться, но было слишком поздно. Я обняла ее, опустив свои руки на ее хрупкие плечи, обняла искренне, не в силах совладать с радостным чувством, охватившим меня. Я знала, что кажусь ей смешной. Она не сопротивлялась. А я испугалась, как будто встретилась взглядом с пустыми глазницами. Хотя она смотрела на меня спокойно, почти с любовью. Причиной тому было ее сегодняшнее состояние, а вовсе не я. Я поняла это, как только она заговорила. В голосе ее звучала растерянность.

— Когда я сегодня проснулась, то почувствовала вдруг, что вся моя усталость прошла, болезнь исчезла. И мне захотелось двигаться, пойти погулять, небо было таким прекрасным, оно звало меня, соблазняло выйти.

Джедла облегченно вздохнула и посмотрела на меня, потом прибавила:

— Я больше не больна. Я выздоровела.

И она засмеялась, засмеялась каким-то острым, пронзительным смехом, который неприятно поразил меня. Потом она обхватила меня за плечи, и мы пошли по дому, обнявшись, как родные сестры. Вместе приготовили обед. Она отдавала короткие приказания прислуге, быстро ходила по комнатам, преображая все вокруг. Я молчала и думала о том времени, когда пришел конец нашей первой дружбе с ней. С тех пор уже пролетело четыре года. Но я всегда мечтала о том, что наступит вот такой день, как сейчас, и мы снова обретем доверие друг к другу, что снова воцарится между нами мир.