Жажда - [31]

Ты мне говорила, что он писал тебе, — обратилась ко мне Джедла, опять замкнувшись, став снова непроницаемой. Я сделала жест, словно собиралась встать с кровати, чтобы принести ей письмо, и небрежно, якобы не придавая этому никакого значения, спросила:

— Хочешь прочитать?

— Нет! — воскликнула она, вскинувшись. — Мне совсем этого не нужно!

Она оставалась гордой. Мне так стало ее жалко и так захотелось ей сказать, что это письмо не что иное, как выражение любви к ней, беспокойство за нее, что это письмо свидетельство его искренности, его чистоты и преданности. Одновременно я с грустью подумала о том ненужном им густом тумане, который заволок их отношения, собрался, как туча, над ними и над всеми теми, кто был создан друг для друга, соединен, чтобы жить и любить, а не доказывать что — то, плакать в одиночку и выть от боли своего одиночества. Ну где оно, это счастье?

Я опять внезапно почувствовала себя ужасно усталой, мне захотелось снова остаться одной. Но я ей ничего не сказала.

Джедла поднялась, прямая и гордая, — она несла свое горе и свою боль так, как будто внутри у нее застряла шпага, которой пронзили ее сверху донизу. Она подошла ко мне и остановилась в нерешительности. Я закрыла глаза, потому что не хотела видеть ее задрожавшего лица. Когда Джедла заговорила со мной, я поняла, что она едва сдерживает слезы. Голос ее стал глухим:

— Нет, ребенок, которого я ношу в себе, ничего не изменит. Наоборот! И надо мне избавиться от этого соблазна, от этого дарованного мне шанса. Я не могу не видеть последствий, я не могу не знать того, что будет дальше. Только это имеет для меня смысл.

Тяжелая тишина сковала нас. Я напряженно ждала, как натянутая струна, несмотря на то что пыталась быть безразличной и безучастной. Джедла положила мне руку на плечо. Я чувствовала, как она вся дрожит.

— Ты мне как-то говорила о твоей сестре Лейле… — лихорадочно зашептала Джедла. — Она помогла какой-то вашей родственнице освободиться от ребенка…

Так вот оно что, оказывается! Я не почувствовала ни страха, ни возмущения. Я поняла наконец, что кто-кто, а Джедла не разочарует меня.

Послушная моим рукам, машина катила быстро. Около меня сидела бледная от волнения Джедла. А я смотрела только прямо перед собой, только на убегающую ленту дороги. И думала о Хассейне. Словно какая-то волна поднималась в глубине меня и заглушала другие мысли. Но я не грустила. Чувствовала, что Джедла рядом. Мне бы хотелось посмотреть на нас обеих со стороны, увидеть наши лица — лица покинутых женщин…

С тех пор как я познала терпкий вкус злости, я привыкла к нему, это оказалось нетрудно. И вот, невинным голосом, я спрашиваю Джедлу:

— А ты подумала о том, что аборт — это преступление? Убивать таким образом своего ребенка…

Я, наверное, выглядела вполне искренней в это мгновение мне и в самом деле было невыносимо отвратительно само это слово-аборт. Я даже чувствовала себя придерживающейся, хотя и не слишком последовательно, определенных моральных принципов. И прямо сказала ей об этом, спросив, словно мы сейчас болтали на отвлеченные темы, почему она сама не придерживается этих принципов. Я уже не помню, что там она мне отвечала, помню только, что это были какие-то глухие, отрывистые слова, которые уносил ветер. Я думала о Лейле, которая дала мне адрес, недоверчиво поглядев на меня и не скрывая своего недоверия. Я утешила ее: это надо Джедле, а не мне. Лейле не стоило беспокоиться о моей девственности. Я подумала про себя и даже пошевелила губами: «Я-девственница!» Это звучало несерьезно и казалось насмешкой. Тогда я произнесла по-другому: «Я невинна». И вспомнила горячее тело Хассейна на теплом песке пляжа, его губы, обжегшие меня поцелуями. Разве все остальное имело значение? Сколько же во мне было теперь фальши… И я снова заговорила с Джедлой противным «светским» тоном:

— Было бы все-таки лучше, если бы ты подождала Али, поговорила бы с ним…

Она лишь отрицательно мотнула головой и упрямо уставилась на дорогу. А я все продолжала разглагольствовать, усыпляя свою совесть, хотя прекрасно знала, что рано или поздно она проснется:

— Знаешь, это все слишком серьезно. Ты бы подумала хорошенько! Потом ведь можешь пожалеть об этом!

Она даже не удостоила меня ответом. И я вспомнила, что все, что сейчас происходило, началось однажды с ее вопроса: «Ты любишь Али?» А теперь я везла ее на встречу со смертью (разве то чудовищное слово, которое я не выносила, не означало то же самое?). Но сама я думала только о Хассейне. И любила его. И я нисколько не смутилась, рассмеявшись вдруг в присутствии Джедлы, рассмеявшись громко и горько.

Глава XIV

Не знаю точно, когда я начала испытывать страх. Немой и холодный, как могила. Приехав по адресу, который дала мне Лейла, я вдруг почувствовала отвращение от одной только мысли, что сопровождаю сюда Джедлу, для этого мерзкого дела…

Я вся одеревенела тогда — может быть, ужаснувшись вида женщины, принимавшей нас. Я охотно вообразила бы себе ее какой-нибудь беззубой старухой, грязной и неопрятной, как колдунья. Эта же была неопределенного возраста, с эффектным лицом, с накрашенными губами, подведенными глазами. Женщина сухо взглянула на нас и слегка улыбнулась, дав понять, что она в курсе дела. Повернувшись к Джедле, прищурилась, как бы изучая ее. Я уже готова была остаться с Джедлой, чтобы защитить ее от этой женщины и от всех, подобных ей, чужих людей, от всего мира. Но меня попросили удалиться: девицам здесь было не место. Но даже на улице я все еще чего-то боялась, сама не знаю почему. Может быть, потому, что мне вдруг приоткрылся мир, о котором я не имела никакого представления и в котором теперь пребывала Джедла? Мир «институтов красоты» — клиник, где все происходило под тусклым взглядом таких вот женщин, где все решалось с помощью хирургического ножа и наркоза. Там не принимались в расчет ни нежные чувства, ни ненависть, ни капризы, ни даже совершенные в жизни ошибки. На их языке это все называлось по-другому: «особый случай», «осложнения» и в заключение «решительное средство» — аборт…