Жатва дьявола - [27]

Адель запрягла лошадь, и они, две женщины, отвезли его в город Вов; деда не мог поехать с ними, Альбер простился с ним дома, перед тем как сесть в тележку, и, целуя отца, думал: увидит ли его еще? Пока Зели не спеша везла их в город, Альбер все смотрел на знакомый пейзаж, медленно развертывавшийся перед его глазами, единственно знакомый, привычный пейзаж: широкая гладь равнины, пересеченная лишь одним провалом — оврагом, к которому, можно сказать, была отброшена ферма «Край света». Теперь Альберу предстояло увидеть города, горы и, быть может, море. Но ничто никогда не могло бы стереть в его памяти эти картины, запечатлевшиеся с детства, ничто и никогда не могло бы создать у него ощущение, что он у себя дома, в самом сердце этого беспредельного простора, сейчас целиком объятого, затушеванного серой зимней мутью, в которой, однако, совсем еще недавно заиграл для него первый луч солнца и повеяло дыханием подлинной весны: весны надежд и упований. Он безотчетно любил эту равнину, все любил тут, даже грязь, оставленную на мощеных дорогах колесами телег, проезжавших в поля за выкопанной свеклой, даже недавно построенный элеватор, просторное сооружение из бетона, возвышавшееся близ вокзала, — Альбер гордился им и находил его красивым. Да, если бы эта равнина была еще безобразнее, ничто не могло бы лишить ее той прелести, которую она имела для Альбера, того сладкого чувства благополучия, которое он мог испытывать здесь даже в лютую стужу, даже под напором холодных ветров, беспрепятственно проносившихся тут, — он не боялся их, он подставлял им свою грудь, словно только на этой равнине он мог дышать.

Впервые в жизни он расставался с нею и горевал, что пришлось покинуть родной край, да заодно проститься также, думал он, с надеждой, недолго тешившей его. Бог знает, вернется ли он живым и невредимым, а если вернется, то каким увидит «Край света»? Что станется с фермой?

Все трое молчали. Иногда женщины, чтобы хоть что-то сказать, произносили какие-то ненужные слова. Эти проводы совсем не походили на те, что были в начале войны, когда солдаты испытывали чувство бодрости и подъема, будто уезжали на поиски приключений; когда мужчины, Собиравшиеся кучками, хорохорились, пуская женщинам пыль в глаза. Все стихло, умолк набат, раздававшийся в первый день, сникли люди. Теперь уезжали по одиночке, молчком. Война оказалась делом серьезным, печальным и грозным, всем стало ясно ее значение, ее бедственные последствия.

Женеты долго ждали на перроне. Защищаясь от ветра, Мари стягивала красной от холода рукой воротник своего старого, потертого пальто. Адель прохаживалась широким, мужским шагом. Приехали слишком рано, как всегда в подобных случаях, а кроме того, поезд, как сообщил начальник станции, запаздывал. Около железнодорожного переезда время от времени дребезжал пронзительный звонок, стрелочник переводил стрелку, и она как будто щелкала челюстями, — щелканье напоминало тот звук, который слышался, когда Фирмен говорил или ел и уцелевший в его верхней челюсти зуб стучал о нижний зуб; теперь, после удара, этот звук можно было различить только в тишине. Приближалось рождество, несомненно, печальное рождество, а раньше этот день, в который Мари ходила к полуночной мессе, и вслед за ней шла в церковь и Адель, всегда был на ферме настоящим праздником, единственным днем в году (не считая дня молотьбы), когда допускались некоторые роскошества и траты. По возвращении женщин из церкви все собирались за столом, угощались жареной свининой, для Альбера всегда была приготовлена игрушка, купленная за пятьдесят сантимов задолго до праздника (иногда еще в прошлом году), в Шартре, в одной из тех лавок, которые навевают сладкие мечты; получала подарок и Адель — всегда полезную вещь — обычно чулки; Морису дарили какой-нибудь инструмент; все это было очень приятно, хотя подарки стоили недорого (в общей сложности несколько франков), ведь все знали, как трудно заработать деньги, и знали, что их надо беречь про черный день да копить на тот случай, когда удастся прикупить земли.

— Не будет тебя дома на рождество, — громко сказала Мари.

— Нет, мать, не будет. Но нас еще не пошлют тогда на фронт, сперва станут учить солдатскому делу.

— Все равно, рождество-то без тебя проведем. В первый раз.

Да, это была разлука, отсутствие завтрашнего дня.

— Эх, если б еще заботы не было о земле! — сказал Альбер.

Он сказал правду, — несмотря на все чувства, на первом плане оставалась земля, забота о земле была жестоким мученьем для всех троих.

— Все-таки нет нам удачи! — сказал Альбер.

И ни Адель, ни Мари не обманывались относительно смысла, который Альбер вложил в эти слова.

— Ну, вот и поезд, — как будто с облегчением сказал он.

— Уже?! — воскликнула Мари.

— Раз надо, так надо.

Теперь ему приходилось «хорохориться», как тогда говорили, храбриться, как все те, кого уже угнали, кто садился в поезд с этого перрона, на который грубые их башмаки натащили грязи, и грязь останется тут до весны. Весна! Далеко еще до весны, отодвинули ее надолго, думал Альбер, словно не будут теперь сменяться времена года, словно в природе, как и в жизни, все перевернулось. Теперь начиналось для него новое существование, в стороне от прежнего, нисколько не заменяющее настоящую жизнь, и, как бы оно ни сложилось, Альбер всегда считал бы его несчастной случайностью.