Жареный петух - [25]

В барак завалился Бирон.

— Что, занимательное чтиво? — чирикнул, бесцеремонно взлетел к Крас­нову на нары.— Дико извиняюсь. Виноват. Чем это вы, юноша, так безумно увлечены? Ого! Самообразованием занимаемся. Не теряем времени, усовер­шенствуемся в любомудрии. Готовим себя к приходу новой власти. "Другое само по себе есть другое в самом себе, так как другое самого себя есть другое другого"? Высоко немного, да темновато. Что-нибудь понимаете? Это вы серьезно? Вам не скучно? Пасую. Не по зубам Гегель вашему покорному слу­ге. Не даром Женька гремел хвалу вашей философской шишке. Учтите, он ваш настоящий друг. Юноша, а почему не набили стружкою матраца? Почему трын-трава и спим по-спартански, на голых досках?

— Привычка, — сказал нехотя Краснов.- Я и дома так спал. В детстве увлекался Суворовым, затем привык. Говорят, полезно на жестком.

— Суворов? Ура, Варшава наша? На Шипке все спокойно. Нет, из другой оперы. Краткая история России в анекдотах. А Рахметовым вы не увлекались? На гвоздях не спали? Клопы вместо гвоздей? Вы, я вижу, не очень гостепри­имны.

— А я разве приглашал вас в гости? Что-то не помнится.

— Незваный гость хуже татарина. Уж эти кретинские русские поговорки. Почему незваный? А Кузьма? А Кузьма! Вам мало? У меня знатные рекомен­дации. Женя, Александров. Кузьма! Неужто Кузьму вы чистым гением мыс­лите? Шесть классов. Как его угораздило? Каким нужно быть остолопом, чтобы не окончить советскую шкоду? Семь, говорите? Колоссальная разница!

Почему вы морщитесь? Да, я принадлежу к тем докучным, несносным людям, которые говорят правду и только правду. А вашего Женьку я как облупленно"го знаю. Он из-за Риточки прекрасной быть собою перестал, чуть рукк на себя не наложил, не слышали? Слушайте. Треугольник у них там образовался, классический. Догадываетесь? Женька, гениальный Кузьма и Риточка. А отца Риточки чуть кондратий не хватил, когда она этого Кузьму привела в гости. Интеллигентский, белогвардейский дом и Кузьма? Да на месте папочки Риты я бы этого обормота вышвырнул...— Бирон запнулся, видать, мысленно со­размерив свои физические силы и Кузьмы, театрально закончил: — У ней из головы!

— Как вы смеете! Я не позволю в таком тоне говорить о моих друзьях! Святые имена! Рита необыкновенная девушка! Прекратим разговор.

— Цирлих-манирлих. Сплошной многоуважаемый шкаф! Эдуард Василь­евич, с кем вы вынуждены сидеть?

— Всего наилучшего,— сухо, скрежеща зубами молвил Краснов, демон­стративно окунулся, углубился в Гегеля.

Так примерно через месяц Бирон перебазировался в наш "фашистский барак"; место урвал завидное, внизу. Видать, Шалимову шикарно подмазал.

— Туточки ваше место,— говорил ему Шалимов.— Я вас прописал внизу, не будете возражать?

Утро. Выходной. Бирон чуть ли не час ожесточенно драит зубы, брызгает там и сям. Его оттолкнули. Недоуменно:

— В чем дело? Хамьё. Подонки! Остолопы!

Наладился в санчасть, а вернувшись:

— Порядок. На завтра в законе. Дольче вита. Яшка, передай маршалу. Не буди утром. Так и быть, от моих щедрот, возьми мою кашенцию. А я, про­спавши до полудни, курю табак и кофий пью. Откуда?

Бригады уходят на работу, а Бирон уютненько, как сурок, спит так часов до десяти, затем, спорхнув с нар, старательно, долго умывается, направляется: в каптерку, где хранит полученные из дома продукты, приносит в барак кол­басу, масло, сало, ест эти вкусности, крякает, обозревает при этом барак, кра­суется: "Люблю пошамать, едрена вошь! Погибель моя: чревоугодие. Смерт­ный грех". Плотно поев, на боковую опять, дрыхнет; продрав глаза, читает что-то, по-французски.— "Французский я знаю лучше, чем Бидо". Не скажу точно, сколько минуло времени, может, месяц, может, больше. Не важно. Би­рон объявил во всеуслышанье, что переутомился, что работа на лесозаводе не для белого человека, что самое время лечь в ОП. Горизонтальное положе­ние больно заманчиво. Заваливается Бирон на комиссию, и, как это ни стран­но, комиссия направила его в ОП, притом на месяц, а не как обычно, да и то при бесспорной, заметной дистрофии недельки на две.

— Жидовка ему потрафляет,— пытается раскрыть успех Бирона его напарник по бассейну Яшка Желтухин.— Русскому человеку туда нет хода, хоть ты околей.

— Дурак же ты, Яшка. Кретин редкостный, стопроцентный. Да я русак! Да я больше русский, чем ты. Яшка, друг ситный, заруби себе на носу, что мой род древнее, славнее, чем Николая Кровавого, которого ты, кретин без­мозглый, паразит, сверг, пристрелил в подвале. Думал, с колокольни долой, нет, спросится: теперь в лагерях маешься. Не ты застрелил, а кто? Пушкин? О чем говорить, такая же сволочь, как ты! Все виновны, евреи, масоны, поля­ки, литовские стрелки, а мы ни при чем, сидни, Ильи Муромцы. Нам навязали оккупанты Советскую власть?! Кто революцию делал? Не прикидывайся, я помню. Как твоя фамилия? Белобородов? Желтухин, говоришь. А кто орал "Долой самодержавие"? Яшка, откуда у тебя такое имечко? Уж не еврей ли ты? Авраам, Исаак, Яков? Как? Что скажете, подсудимый, в свое оправдание? Подсудимый, встаньте! Ведите себя прилично. Хамло. Яшка, твои отцы у моих рабами были, а ты тут раскомандовался. Старшой, где ж справедливость? Да я не выдрючиваюсь. Это я так, для красного словца, увлекся. Я не горжусь, а стыжусь, что я русский. Пойми, стыжусь. Татары честны. Поляки, еще польска не сгинела, ну на худой конец — гонористы. Турки отважны, ярки. А мы? Пустое место. Ни рыба ни мясо. Теплохладные. Пьянь, свиньи грязные. Само­вар изобрели! — Взвизгнув на весь барак: — Третий Рим! Святая Русь. Бого­носец!