Жанна – Божья Дева - [39]

И в последующие годы при каждой из бесчисленных попыток примирения от Иоанна добиваются, чтобы он выразил что-то вроде раскаяния. И никогда он на это не пойдёт, в крайнем случае он согласен высказать сожаление лишь о том, что убийство Людовика Орлеанского «огорчило короля». Каждый очередной «гнилой мир» оказывается, таким образом, новой капитуляцией перед нераскаянностью убийцы. И Жерсон, в 1405 г. рекомендовавший «то, что греки называли амнистией, т. е. прощение и забвение всего», теперь заявляет во всеуслышание: «Простить нераскаянного убийцу – не милосердие, а глупость и жестокое безумие».

28 февраля 1408 г., меньше чем через три месяца после рю Барбет, герцог Бургундский вступил в Париж «с достаточным войском, чтобы быть на всякий случай сильнее всех», – пишет его сторонник Монстреле. На улицах толпы кричали «Т\Гоё1!» и оказывали Иоанну «почести, какие подобают королю». Через неделю в замке Сен-Поль, «охраняемом» бургундской стражей, при огромном стечении народа, в присутствии самого Иоанна, явившегося в кольчуге, Жан Пети зачитал двору плод своего труда: текст, соответствующий 80 страницам печатного шрифта. Построенный по всем правилам университетской диалектики, с большой и малой предпосылками, с мажорным и минорным развитием, начинённый ссылками на библейскую, древнюю и новую историю, цитатами из Священного Писания, из древних философов и из Отцов Церкви, труд Пети повторял и доводил до полного абсурда все слухи, распущенные про Людовика Орлеанского, чтобы прийти к выводу, что вечную благодарность на земле и вечное блаженство на небе заслужил тот, кто избавил королевство от тирана. «И никто не отважился ему противоречить», – пишет Жан Жувенель дез-Юрсен.

Специальная комиссия начинает «чистить» администрацию от анти-бургиньонских элементов. Главную роль в ней опять играют университетские клирики, из которых самый деятельный – Пьер Кошон. Одновременно Университет, провозгласив наконец полный разрыв с Авиньоном, отправляет в тюрьму своих церковных противников; д’Айи, едва избежав ареста, отсиживается в своей епархии в Камбре. Воспользовавшись временным отсутствием Иоанна, двор пытается реагировать и вслед за тем при приближении бургундских войск вместе с королём бежит из Парижа, «где большая часть населения, – пишет Жувенель, – упорно оставалась приверженной герцогу Бургундскому в надежде, что он упразднит все налоги; не предвидели они всех надвигавшихся бед: ибо вскоре началась между партиями война, и была эта война жестока». Новый «гнилой мир», заключённый на мгновение, позволил только Иоанну получить назад в свои руки бессловесного короля. Тайные счета бургундского казначейства всё время упоминают вознаграждения агентам, «посещавшим наших верных друзей в Париже, в Руане, в Реймсе, в Суассоне, в Лане, в Компьени, в Мондидье» Университет остаётся центром бургиньонской пропаганды, «университетские клирики писали грамоты и рассылали их во все концы», отмечает Жувенель. Начиная открытый террор, Иоанн, по весьма шаткому обвинению в хищениях, бросает парижскому населению голову лично ему ненавистного министра финансов Монтегю. Брату Монтегю, епископу Парижскому, удаётся своевременно бежать.

«Буря гражданской войны поднималась со всех сторон», – пишет Жан Шартье. Заявляя, что король и дофин фактически находятся в плену, орлеанисты берутся за оружие и группируются за Луарой. Их возглавляет теперь тесть молодого Шарля Орлеанского, могущественный южный феодал Бернар д’Арманьяк, именем которого начинают называть всю партию.

В Париже университетские клирики каждое воскресенье «с колокольным звоном и при потушенных свечах» проклинают в церквах арманьякских принцев. Их объявляют вне закона, все их владения – конфискованными, «так что и называть их стали простыми именами (без титула): Жан Берри, Шарль Орлеан, Бурбон, Алансон». Парижские тюрьмы набиты до отказа действительными арманьяками и «подозрительными», которые мрут там без счёту от голода, холода и дурного обращения.

Вся страна наводнена вооружёнными отрядами, навербованными с той и с другой стороны. Эти «ратные люди не очень стремились сражаться друг с другом, зато грабили повсеместно и губили народ». Герцог Бургундский, уже давно флиртующий с Англией, первым приводит английский контингент на поля французской гражданской войны. Спустя несколько месяцев арманьяки, напуганные возможностью полного англо-бургиньонского сговора, в свою очередь обращаются к Англии и ценою тяжких обещаний уступки территории перманивают английскую помощь на свою сторону.

Ярче всего остального эти обращения к Англии показывают, как всякое чувство ответственности тонет в вихре гражданской войны: после ужаса, вселённого английскими нашествиями прошлых пятидесяти лет, моральная недопустимость таких обращений не вызывает во Франции сомнений. «Если бы король знал, что творится, он не кормил бы англичан обедами, а скорее пошёл бы на них с мечом», – вздыхает всё тот же Жувенель, рассказывая о том, как Иоанн Неустрашимый чествовал в Париже приведённых им англичан. Вся сила, всё значение монархии в том, что она выражает голос совести, национальной и человеческой. И этот голос молчит, пока король – больной, ничего не сознающий человек. Но человек преходит, а король Франции остаётся. Уже в 1405 г. в «Vivat Rex» Жерсон с настоящей нежностью говорил о маленьком наследнике престола: «Бог иной раз через невинное маленькое существо посылает стране больше счастья, чем через больших грешников… Дофин – как бы одно лицо с королём: король живёт в нём, и королевство связано с ним нерасторжимым союзом, как бы по естеству».