Жан-Кристоф. Том II - [149]

Кристоф с удовольствием смотрел на девушку: хорошенькие лица всегда благотворно действовали на него; он умел любоваться ими без вожделения; черпал в них радость, силу, покой и даже добродетель. Она, разумеется, вскоре заметила, что он на нее посматривает, и между двумя слушателями стихийно возник магнетический ток. А так как они встречались приблизительно на тех же концертах и тех же местах, то скоро узнали вкусы друг друга. При некоторых музыкальных фразах они обменивались понимающими взглядами; если ей особенно нравилось какое-нибудь место, она высовывала кончик языка, точно облизывалась; желая показать неодобрение, презрительно вскидывала свою хорошенькую мордашку. К этим гримаскам примешивалась небольшая доля невинного актерства, без которого люди почти не обходятся, когда чувствуют, что за ними наблюдают. При исполнении серьезных пьес девушка, повернувшись в профиль, придавала своему лицу сосредоточенное выражение; она была вся как бы поглощена музыкой, но ямочки на ее щеках смеялись, а уголком глаза она следила за Кристофом, смотрит ли он на нее. Они очень подружились, хотя не перекинулись еще ни единым словом и даже не сделали попытки (по крайней мере — Кристоф) встретиться при выходе.

Наконец случай свел их: на одном вечернем концерте их места оказались рядом. После минутного замешательства они с улыбкой переглянулись, и завязался дружеский разговор. У нее был прелестный голосок; она наговорила много глупостей о музыке, потому что ничего в ней не понимала, но хотела притвориться понимающей; зато она страстно ее любила. Любила и дрянную и хорошую, и Массне и Вагнера; только посредственная музыка наводила на нее скуку. Музыка была для нее негой; она впивала ее всеми порами своего тела, как Даная — золотой дождь. У нее замирало сердце, когда исполняли увертюру к «Тристану», а во время Героической симфонии она чувствовала себя добычей, уносимой с поля битвы. Она сообщила Кристофу, что Бетховен был глухой, но что, если бы она знала его, она все равно очень бы его полюбила, несмотря на его ужасное безобразие. Кристоф возразил, что Бетховен вовсе не был так безобразен; они заспорили о красоте и о безобразии, и она согласилась, что все зависит от вкуса: что красиво для одного, может показаться некрасивым другому — «мы не луидоры, чтобы нравиться всем». Кристоф предпочел бы, чтобы она молчала, — так он понимал ее гораздо лучше. Во время исполнения «Смерти Изольды» она протянула ему руку; рука была влажная; он держал ее в своей руке до конца пьесы: они чувствовали, как текут по их сплетенным пальцам волны симфонии.

Они вышли вместе; было около полуночи. За разговором они не заметили, как добрались до Латинского квартала; она взяла его под руку, и он проводил ее до дому; но у дверей, в ту самую минуту, когда она собиралась объяснить ему дорогу, он покинул ее, не обратив внимания на зовущий взгляд. В первую минуту она оторопела, потом рассердилась; потом расхохоталась над его глупостью; потом, вернувшись в свою комнату и раздеваясь, опять разозлилась, а под конец тихонько заплакала. Увидев его опять на концерте, она решила быть с ним резкой и равнодушной, на правах обиженной. Но он был так по-детски прост, что она не выдержала роли. Они снова принялись болтать, однако на сей раз она была сдержаннее. А он, хотя тон у него был сердечный, говорил очень учтиво — и все о серьезных, прекрасных вещах, о музыке, которую они слушали, о том, что значит для него музыка. Она следила внимательно за его мыслью и старалась думать так же, как он. Смысл его слов часто ускользал от нее, но она им верила. Она питала к Кристофу уважение и благодарность, хотя не очень это показывала. По молчаливому уговору они беседовали только на концертах. Однажды он встретил ее в компании студентов. Они церемонно раскланялись. Она никому не рассказывала о новом знакомстве. В глубине ее души был теперь маленький священный заповедник, нечто прекрасное, чистое, умиротворяющее.

Так Кристоф одним своим присутствием, одним фактом своего существования стал для нее источником душевного спокойствия. Всюду, где он проходил, он оставлял след присущего ему света. Он даже не подозревал об этом. Рядом с ним, в одном с ним доме жили люди, которых он никогда не видал и которые, сами того не ведая, попадали в сферу его благодетельного излучения.

Последнее время Кристоф, хотя пост его сделался строже, не мог скопить денег на концерты: наступила зима, и он коченел в своей комнате под самой крышей; невозможно было усидеть за столом. Чтобы согреться, он спускался на улицу и бродил по городу. Он обладал счастливой способностью забывать на время бурливший вокруг город и уноситься в необозримую даль времен. В такие минуты ему достаточно было увидеть над шумной улицей мертвую холодную луну, повисшую в небесной пучине, или катившийся в белом тумане солнечный диск, и уличный шум для него смолкал. Париж погружался в безбрежную пустоту, и вся окружающая жизнь представлялась лишь призраком былой жизни, кишевшей давно-давно… много веков тому назад… Малейший, неуловимый для обычного глаза знак могучей и дикой жизни природы, прикрытой ливреей цивилизации, воскрешал перед ним все многообразие естественной жизни. Травка, пробивавшаяся между камнями мостовой, молодые побеги стянутого чугунным ошейником дерева, томившегося без зелени и без воздуха на мертвом песке бульвара; пробежавшая собака, пролетевшая птица — последние остатки фауны, заселявшей первобытную землю и уничтоженной человеком; рой мошек, невидимое поветрие, бич целого квартала, — этого было довольно, чтобы в спертом воздухе парижской человеческой теплицы веяние Духа Земли освежило ему лицо и придало ему бодрости.