Жан-Кристоф. Книги 1-5 - [287]

Кристоф не стал упорствовать в своих попытках. Он заперся у себя и снова принялся писать. Его не очень интересовало, услышат парижане его музыку или нет. Он писал для собственного удовольствия, а не ради успеха. Подлинного творца не заботит будущее его творений. Он похож на тех художников Возрождения, которые были полны радости, расписывая фасады домов, хотя и знали, что через десять лет от их работы не останется и следа. И Кристоф спокойно трудился в чаянии лучших времен, как вдруг к нему пришла неожиданная помощь.

Кристоф был увлечен в это время драматической формой. Он не решался свободно отдаваться потоку своего внутреннего лиризма. Хотелось ввести его в русло определенных сюжетов. И впрямь, молодому таланту, еще не овладевшему собой и даже не знающему в точности, что он такое, весьма полезно добровольно поставить себе границы и замкнуть в них свою постоянно ускользающую душу. Такие шлюзы необходимы, они позволяют направлять течение мысли. К несчастью, у Кристофа не было сотрудника-поэта; ему приходилось черпать себе сюжеты в легендах или в истории.

Среди образов, носившихся перед ним в последние месяцы, были и библейские. Библия, которую мать подарила ему, как спутницу в изгнании, явилась для него источником долгих мечтаний. Хотя он читал ее без всякого религиозного чувства, однако нравственная, или, лучше сказать, жизненная энергия, которую излучала эта иудейская Илиада, служила ему родником, где он отмывал по вечерам со своей обнаженной души копоть и грязь Парижа. Его мало трогал священный смысл текста, но Библия все же была для него священной книгой, ибо с ее страниц веяло дыханием дикой природы и первобытных характеров. Он упивался этими гимнами во славу земли, сжигаемой пламенем веры, во славу содрогавшихся гор, ликующих небес и людей, подобных львам.

Особенную нежность он чувствовал к отроку Давиду^{149}. Он не наделял его ни насмешливой и мальчишеской улыбкой юного флорентийца, ни трагической сосредоточенностью, какие мы видим в знаменитых статуях Вероккио и Микеланджело, — он не знал этих шедевров. Давид рисовался ему поэтичным пастушком с чистым сердцем, в котором жил героизм, неким Зигфридом юга, более утонченной породы, с более гармоничным телом и мыслями. Как ни восставал Кристоф против латинского духа, он незаметно пропитывался им. На искусство влияет не только искусство, не только идея, но и все окружающее: люди и вещи, жесты и движения, линии и свет. Воздух Парижа — чудодейственно силен: он обламывает самые мятежные души. И менее всякой другой способна сопротивляться германская душа: тщетно драпируется она в свою национальную гордыню, — из всех европейских душ она скорее всего теряет свои национальные особенности. Душа Кристофа уже начала, незаметно для него самого, перенимать от латинского искусства трезвость, ясность чувства и даже в известной мере пластическую красоту. Об этом свидетельствовал его «Давид».

Кристофу захотелось изобразить встречу отрока Давида с Саулом; он задумал ее как симфоническую картину с двумя действующими лицами.

На пустынной поляне, среди цветущего вереска, лежит, мечтая под солнечными лучами, юный пастух. Мягкий свет, жужжанье насекомых, тихий шелест трав, серебристый перезвон колокольчиков, сама земля баюкают грезы отрока, не сознающего своего божественного предназначения. То беспечно зазвучит его песенка, то польются в лад с нею звуки свирели, сливаясь с ласкающим ухо безмолвием полей; и песня эта так радостно-спокойна, так прозрачна, что, слушая ее, не думаешь больше ни о радости, ни о горе и веришь, что таким он был, что все начиналось так… Вдруг гигантская тень распростерлась над полями: все замирает, — жизнь как будто уходит в поры земли. Лишь по-прежнему спокойно льется песня свирели. Является измученный видениями Саул. Снедаемый тоской, безумный царь мечется, как яростное самосжигающее пламя под неумолимым дыханием урагана. Царь молит, проклинает, борется с пустотой вовне и в себе самом. И когда в изнеможении он падает на землю, в тишине снова слышится немолчная светлая песнь пастушка. Тогда Саул, стараясь умерить удары смятенного сердца, молча подходит к лежащему мальчику, молча глядит на него, садится рядом и кладет горячую руку на голову пастуха. Давид, не смутившись, оборачивается и видит царя. Положив голову на колени Саула, он продолжает прерванную игру. Вечерние тени сгущаются; Давид засыпает с песней на устах, а Саул плачет. И в звездной ночи вновь возносится гимн воскресшей природе и благодарственная песнь выздоравливающей души.

Сочиняя эту сцену, Кристоф был так поглощен радостью творчества, что не думал о средствах, какими она может быть передана, ему даже не приходила в голову мысль, что его «Давида» можно поставить в театре. Он рассчитывал на концертное исполнение, в случае если его удостоят такой чести.

Однажды он заговорил об этой вещи с Ашилем Руссэном и в ответ на просьбы познакомить его с новой вещью сыграл отдельные отрывки на рояле; к немалому его изумлению, Руссэн пришел в бурный восторг и объявил, что эту симфонию непременно нужно воплотить на парижской сцене и что он берется это устроить. Изумление Кристофа возросло еще больше, когда через несколько дней он убедился, что Руссэн всерьез отнесся к делу; когда же он узнал, что Сильвен Кон, Гужар и даже Люсьен Леви-Кэр заинтересовались затеей Руссэна, то перестал даже изумляться, — он просто остолбенел. Значит, личная неприязнь этих людей отошла на второй план перед их любовью к искусству, — а это было уже полной неожиданностью для Кристофа. Меньше всех хлопотал об исполнении своего детища он сам. Его «Давид» не предназначался для театра: было нелепостью ставить его на сцене. Но Руссэн так настаивал, Сильвен Кон так убеждал, Гужар так ручался за успех, что Кристоф поддался искушению. Он проявил малодушие. Ему так хотелось услышать свою музыку!