Жалобы - [10]

- Так, знаете, с утра да вплоть до полудён мы с ним и беседовали, и наговорил он мне такого, что даже не знаю, как и назвать! Жену я, конечное дело, отстранил, но чувствую, что она из другой комнаты слушает споры наши. Женщина тихая, была из бедности взята... н-да... Конечно, понимаю я, что за пичужка прилетела, нет их хуже, этих смирных бунтарей, я вам скажу! Иной, настоящий революционер, накричит, наговорит, и - ничего, а эти, вот эдакие кроткие, это - зараза прилипчивая, ой-ой как! Они, видите ли, по наружности кротки, а внутри у него - кремни насыпаны... В полдень я ему говорю: "Вот что, возьми-ка ты с меня четвертачок за работишку твою и - ступай с богом! Ты, брат, видно, сектант какой, что ли, а может, и хуже кто, так уйди-ка лучше!"

- Ушёл он тихо и смирно, а я за делами успокоился да и забыл про него. Только, замечаю, жена чего-то не в себе будто, я к ней со всем вниманием по супружескому делу, а она - отказывает: нездорова, дескать. Раз нездорова ничего, два - допустимо, а в третий уж и на мысли наводит - что такое? Женщина молодая. К тому же приметил, что куда-то уходит она поспешно и возвращается сумрачная. И спрашивает несуразное и непривычно по характеру своему о разных разностях... Притих я, слежу, выжидаю ясности... Прошло эдак недельки с две время - слышу, объявился у нас проповедник. Кто? Столяр, который иконостас чинит. Так! Где проповедует? В церковной сторожке. Потянуло меня, дай, думаю, пойду, ещё послушаю этих речей...

Он выпрямился, положил руки на край стола, точно на клавиши пианино, и, перебирая пальцами, чётко и строго продолжал рассказ, прихмурив седенькие брови.

- Выбрал вечером свободный час, иду... Церковь у нас `о то время вся в лесах стояла, щикатурку подновляли, около сторожки груда всякой всячины навалена, и сторожка хорошо укрыта. Подошёл я из-за уголка и слышу встречу мне Матрёшин, Климова мясника дочери, голос, сочный такой:

- Как же надо жить? - спрашивает.

"Что такое? - думаю. - При чём тут Матрёша?" Заглянул в дверь-то, а там, в уголку, и супруга моя изволит сидеть, и ещё две дамы наши, да парней человека четыре, да старик Зверков, тоже полоумный. Ошибло меня. А столяр этот вежливо так приглашает:

- Пожалуйте, входите! - как в свой дом всё равно. Вскипел я несколько, но сдержался, вхожу. Спасибо, мол, но я бы и без приглашения твоего взошёл... да... Супружница, вижу, сомлела от испуга, прячет голову в платок. Сел я рядом с нею и шепнул: "Выздоровела, сукина дочь, а?" А этот козёл разливает-блеет то и сё и не знаю что! Уж я, конечно, не мог слушать, помню только одни слова его: дескать наступило время, когда мы все должны подумать друг о друге и каждый о себе, и прочее. Всё ясно и без слов, разумеется. Гляжу на него, глазёнки играют, бородёнка трясётся - пророк, за шиворот да за порог!

- Должна, - говорит, - Русь наша, если она жива душой...

Все в горячительном роде и с примесью евангелия даже...

Взорвало меня:

- Ты, - говорю, - как хочешь, милый, думай про себя, а людей смущать не дозволено! И я тебе это докажу...

Взял жену за руку и - домой, а по дороге - к свату, да и говорю ему:

- Что сидишь, друг? Чего ждёшь?

Испугал. Ну, он сейчас стражников, и всё своим порядком пошло расспросили парня этого, как и что, свели в кутузку, а потом - в город, с парой провожатых...

Старик устало и тихонько засмеялся, но ни довольства собою, ни веселья, ни злости в смехе его не прозвучало, смех этот, ненужный и скучный, оборвался, точно гнилая бечёвка, и снова быстро посыпались маленькие, суетливые слова.

- Случай, конечно, маловажный, и кабы один он - забыть его да и конец! Кабы один... Что значит один человек? Ничего не значит. Тут, сударь мой, дело именно в том, что не один - эдаких-то вот, мимоидущих да всезадевающих людишек довольно развелось... весьма даже довольно! То там мелькнёт да какое-то смутьянское слово уронит, то здесь прошёл и кого-то по дороге задел, обидел - много их! И у каждого будто бы своё - один насчёт бога, другой там про Россию, третий, слышишь, про общину мужикам разъясняет, а все они, как сообразить, - в одну дуду дудят! Я, собственно, не виню людей огулом - ты думай, ничего, валяй, но - про себя! А додумаешься до конца можно и вслух сказать: вот, мол, добрые люди, так и так! А уж мы разберём, куда тебя за твою выдумку определить - в каземат или на вид поставим, это наше дело! Ты додумай до конца, а не намеками действуй, не полусловами, ты себя сразу выясни и овцою кроткой не притворяйся... А тут, понимаете, ходят какие-то бредовые люди, словно сон им приснился однажды, и вот они, сон этот сами плохо помня, как бы у других выспрашивают - что во сне видели? Этот столяр - он, конечно, не более как болван и не иначе что за бабами охотится, есть эдакие, немало. Но вообще взять - очень беспокойно в народе стало. Мечтатель народ и путаник, всегда таким был, а уж ныне - не дай бог! Раньше, до пятого года, поглядишь на человека - насквозь виден, а теперь нет! Теперь он глаза прячет, и понять его трудненько...

- В чём перемена? Как это сказать? Вообще, чутьём слышно - не те люди, с которыми привык жить, не те! Злее стали? И это есть, а суть будто не в этом. Умнее бы? Тоже не скажешь. Раньше как-то покойнее были все, не то, чтобы озорства разного меньше было, нет - что озорство? А внутри себя каждый имел что-то... свой пункт. И было ясно - вот Степан, а желает он лошадь купить, вот Никита - ему хочется в город уйти, Василий - всего хочет, да ничего не может. Ныне всё это осталось, все прежние хотения налицо, а главное-то словно бы не в них, а за ними... в глубь души опущено, спрятано и растёт... кто его знает, что оно! Говорю - вроде сна! Проходят люди мимо дела, а куда - нельзя догадаться. Были вот урожаи, приподнялось крестьянство, привстала торговлишка, - радоваться бы - а радости настоящей нет. И песни играют, и частушки кричат, а что-то легонько поскрипывает и невесело скрипит...