Жак Казот - [6]

Но все сказанное вовсе не означает, что Казот занимался лишь этим видом литературы; большое количество его произведений принадлежит к обычным жанрам. Он обрел некоторую известность как баснописец и, посвящая свою книгу басен Дижонской академии, озаботился вспомнить об одном из своих предков, который во времена Маро и Ронсара внес определенный вклад в развитие французской поэзии. В те годы, когда Вольтер публиковал поэму «Женевская война», Казоту пришла забавная мысль добавить к первым шести песням неоконченной поэмы седьмую, в том же стиле; читатели приписали ее самому Вольтеру.

Мы еще не говорили о его песнях, носящих отпечаток особого, лишь Казоту свойственного духа. Напомним самую известную из них – «О, май, прелестный месяц май!»:

Лишь только май зажжет рассвет,

Я на порог твоих покоев

Приду и положу букет

Обворожительных левкоев

В наивной утренней красе,

В ночной сияющей росе.

И далее в том же ключе. Песенка эта, с ее наивными и одновременно манерными прикрасами добрых старых времен, напоминает изящную роспись веера.

Почему бы не вспомнить еще и очаровательное рондо «Всегда любить вас!» или вот эту веселую вилланель, несколько куплетов из которой мы приведем здесь:

Ах, не дадите прожить мне легко вы!

Тяжки, Тереза, ваши оковы.

Нет, не дадите прожить мне легко вы,

Сбросить не в силах я ваши оковы.

Затем на чулках моих дыры видны,

Что я на коленях стою без вины,

Хотя мои чувства, Тереза, прочны,

Свидания с вами, конечно, вредны.

Ах, не дадите прожить мне легко вы…

… Имеешь пять сотен – не пропадешь.

Но коли, Тереза, к вам попадешь,

В рваном кармане останется грош

И время прошедшее вспять не вернешь,

Ах, не дадите прожить мне легко вы…

… Вы – совершенство в двадцать лет!

Но, помня, Тереза, ваш дивный портрет,

Не скажет никто через двадцать лет,

Что вам, мадам, только двадцать лет, о нет!

Ах, не дадите прожить мне легко вы…

Мы уже говорили о том, что «Опера Комик» обязана Казоту сюжетом «Багдадского калифа»; его «Влюбленный дьявол» также был представлен в этом жанре под названием «Инфанта из Заморы». Вероятно, именно в связи с этим представлением один из шуринов Казота, гостивший несколько дней в Пьерри, упрекнул его в том, что он не пробует себя в театре, расхваливая оперу-буфф как блестящий, но необычайно трудный жанр. «Дайте мне ключевое слово, – отвечал Казот, – и завтра же я представлю вам либретто, к которому не придерется самый строгий критик».

В этот момент его собеседник увидел входящего крестьянина в сабо. «Вот вам слово – сабо! – воскликнул он, – сочините-ка пьесу на это слово!» Казот попросил оставить его одного; некий странный господин, тем вечером гостивший у него в доме, предложил свои услуги в качестве композитора, пока Казот будет сочинять либретто. Это был Рамо, племянник великого композитора, чью причудливую жизнь Дидро описал нам в своем диалоге-шедевре – единственной современной сатире, которую можно сопоставить с сатирами Петрония.

Опера была написана в одну ночь, отправлена в Париж и вскоре исполнена на сцене Итальянской оперы; Марсолье и Дюни внесли в нее несколько поправок, после чего соблаговолили поставить на афише свои имена. Казоту досталась лишь честь чернового либреттиста, племянник же Рамо, этот непризнанный гений, как и всегда, остался в безвестности. Именно такой музыкант и нужен был Казоту, обязанному многими экстравагантными идеями этому своему странному знакомцу.

Портрет его, сделанный Казотом в предисловии ко второй «Рамеиде» – героико-комической поэме, сочиненной в честь друга, – заслуживает внимания и с точки зрения стиля и как весьма ценное дополнение к пикантному моральному и литературному анализу Дидро.

«Это самый любезный и забавный человек из всех, кого я знаю; звали его Рамо, он приходился племянником знаменитому композитору и, бывши моим товарищем по коллежу, проникся ко мне дружбою, которая никогда и ничем не омрачилась ни с его, ни с моей стороны. Вот самая необычная личность нашего времени; природа наделила его при рождении множеством талантов и дарований, забыв, впрочем, дать ему способность преуспеть хотя бы в одной области. Его чувство юмора я могу сравнить разве что с блестящим остроумием доктора Стерна в „Сентиментальном путешествии“. Но остроты Рамо были остротами не ума, а инстинкта, инстинкта столь самобытного, что их невозможно пересказать, не описав подробно привходящие обстоятельства. Собственно, то были и не остроты даже, но мимолетные, крайне меткие замечания, происходившие, как мне казалось, от глубочайшего знания человеческой натуры. Физиономия Рамо, действительно потешная, добавляла необыкновенной пикантности к его острословию, тем более неожиданному с его стороны, что он чаще всего болтал всякие глупости. Человек этот, родившийся музыкантом в той же степени, а быть может, и более, чем его дядя, так и не смог овладеть глубинами мастерства, однако же музыка буквально переполняла его, и он мгновенно и с поразительной легкостью находил благозвучный, выразительный мотив на какой-нибудь куплет, что давали ему из жалости; требовался только истинный знаток, который затем поправил и аранжировал бы эту музыку и написал партитуру. Уродство его лица казалось и ужасным, и забавным, а сам он частенько бывал надоедлив, ибо Муза редко посещала его; но уж когда ему приходила охота шутить, то он смешил до слез. Будучи неспособен к регулярным занятиям, он прожил жизнь бедняком, но эта беспросветная нужда делала ему честь в моем мнении. Он имел право на некоторое состояние, но для того, чтобы получить его, должен был отнять у отца деньги своей покойной матери, однако отказался от мысли ввергнуть в нищету того, кто дал ему жизнь, ибо отец его женился вторично и завел детей. Да и во всех прочих случаях он не раз выказывал сердечную свою доброту. Этот необыкновенный человек всю свою жизнь жаждал славы, но так и не смог ни в чем обрести ее… Умер он в доме призрения, куда семья поместила его и где он прожил четыре года, с безграничной кротостью принимая и снося свою долю и снискав любовь всех тех, что сперва были лишь его тюремщиками».