Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия - [15]

другого — к установлению природы имеющего там место процесса, называемого перестройкой. В ходе дискуссий, которые я собираюсь вам пересказать, мои московские собеседники и я без труда пришли к согласию относительно того, что никто не знает, что есть, что значит и во что выльется перестройка. Ее природа, единство ее смысла остаются предельно темными, в том числе и для тех, кто считает себя решительными сторонниками перестройки (включая первого из них, Горбачева). Сущностная непроясненность, которая целиком отдает ее на откуп будущему, — такова причина моей максимальной сдержанности по отношению к переводу слова «перестройка» термином «деконструкция». Не говоря уже об аналогичном полумраке, которым окутано единство и тождество такого понятия, как деконструкция по преимуществу («la» déconstruction).

За недостатком времени мы должны оставить «Поправки» Жида в самом разгаре безжалостного «процесса», который он устраивает Москве. Иначе потребовалось бы слишком много времени. К более раннему периоду, в 1926-27 годы, меня побуждает вернуться то обстоятельство, что, как уверяет сам Жид, он не чувствовал себя в СССР «в новой обстановке».

Не просто потому, что приехал как бы к себе, на «избранную родину», но и по причине более тривиальной, — он прочитал все возможные книги. «За эти три года я слишком пропитался марксистскими сочинениями, чтобы особенно отчужденно (dépaysé) чувствовать себя в СССР. С другой стороны, я прочитал слишком много рассказов о путешествиях, вдохновенных описаний, апологий»³³. Как можно испытать отчуждение в путешествии, например, в путешествии в СССР? И есть ли несовместимость между пониманием и бытием-отчужденным?

4. Тиресий: путешествие феноменолога-марксиста

По меньшей мере в трех пунктах проект Беньямина самым решительным образом порывает с проанализированными выше проектами. Естественно, не нужно путать задуманный проект, в предвидении которого Беньямин делает записи, и сами эти записи, материал, опубликованный впоследствии под общим заглавием «Московский дневник»³⁴. Проект этот замечателен сам по себе. О нем мы, в частности, узнаем из письма, которое Беньямин направляет Мартину Буберу через несколько дней после возвращения из СССР, 23 февраля 1927 года. Для того чтобы выделить три упомянутых выше пункта, процитирую для начала длинный фрагмент из этого письма, попутно подчеркивая некоторые слова:

«My presentation will be devoid of all theory. In this fashion I hope to succeed in allowing the creatural to speak for itself: inasmuch as I have succeeded in seizing and rendering this very new and disorienting language that echoes loudly through the resounding mask of an environment that has been totally transformed. I want to write a description of Moscow at the present moment in which „all factuality is already theory“ and which would thereby refrain from any deductive abstraction, from any prognostication, and even within certain limits from any judgment — all of which, I am absolutely convinced, cannot be formulated in this case on the basis of spiritual „data“ but only on the basis of economic facts of which few people, even in Russia, have a sufficiently broad grasp. Moscow as it appears at the present reveals a full range of possibilities in schematic form: above all, the possibility that the Revolution might fail or succeed. In either case, something unforeseeable will result and its picture will be far different from any programmatic sketch one might draw of the future. The outlines of this are at present brutally and distinctly visible among the people and their environment»³⁵. Каковы здесь три упомянутых пункта, которые затрагивают образ мысли и способ письма, пересекают их семантическое, тематическое, интерпретативное содержание (стремящееся к доинтерпретативному статусу), а также форму того, что Беньямин называет своим «изложением»? Их роднит исключительность философского притязания, в своем радикализме сближающегося с феноменологическим марксизмом, в соединении с наивным историческим и теоретическим оптимизмом. Неудивительно, что этот оптимизм привел Беньямина к разочарованию, неудаче, во всяком случае к отказу от задуманного проекта.

Первый урок, который я из этого [текста] извлекаю: это — решение Беньямина «и не мечтать», а уж тем более не браться описывать «physiognomy» Москвы. Мудрее откладывать подобное безумие до бесконечности. Ведь если — о чем нам напоминает Г. Шолем — Беньямин в первую очередь поехал в Москву из-за своей любви к Асе Лацис, а также чтобы основательнее поразмыслить по поводу возможного вступления в Германскую коммунистическую партию, не нужно забывать и о том, что он пообещал по возвращении написать и опубликовать [текст] о Москве и уже получил под него аванс. Это обещание он отчасти выполнил в 1927 году, опубликовав в журнале «Die Kreatur» несколько эссе, в том числе эссе под названием «Москва»³⁶. Мне, однако, представляется, что эти эссе не выдерживают уровня теоретических амбиций, содержащихся в письме к М. Буберу, — хотя они, естественно, хранят их следы, и именно эти следы представляют для нас сегодня величайший интерес.