Жак де Моле - [17]

— Вам надо немедленно оставить дворец, сир, — вновь произнес Мариньи, пытаясь обратить на себя внимание.

«О чем хлопочет этот карлик? Что ему надо? — пронеслось в мозгу у Филиппа. — Это я наплодил их, мелких людишек. А все потому, что не осталось уже тех, кто отправился с дедом в безнадежный крестовый поход. Не надо никакой королевской гвардии. Надо лишь воскресить хотя бы десяток тех рыцарей, что дрались с моим бедным, моим больным, моим святым дедом в той битве. И эта чернь у королевских ворот в полной мере вкусила бы, что значит царственный гнев одного из Капетингов!»

— Бегство с поля битвы — позор для солдата! — произнес вслух король, выходя из забытья.

И Мариньи понял, что начиналась обычная игра. Королевский камердинер как раз отличался тем, что иногда ему удавалось прочитать некоторые из мыслей своего повелителя. Наверное, именно этого умения сейчас от него и ждали. Попасть в цель следовало с первого выстрела. Второго шанса просто могло не предоставиться. Быстро произнеся про себя «Pater Noster», Мариньи сказал:

— Но мы имеем дело не с армией, сир. Мы имеем дело со стихией, ибо слепой гнев толпы подобен стихии.

— Короли — помазанники Божьи. Бояться стихии им не подобает. Ибо сказано в Писании, что без воли Господа и волос не упадет с головы избранного.

«Уговаривай, уговаривай своего короля, камердинер! Не бежать же мне, в самом деле, поджав хвост, от своих подданных. Давай, Мариньи, я жду. Толпа наверняка уже ломает королевские ворота».

— Да, но святые отцы утверждают, что человек все обязан сделать, чтобы спасти свою жизнь.

«Нет этого у святых отцов. Мой милый карлик, мой маленький глиняный Голем, тебе просто не хватает благородства души, и ты готов произносить всякую чушь, лишь бы оправдать собственную трусость».

— Короли, сир…

— И что же?

— Они тоже люди.

— А за это, дорогой, обычно рубят голову, причем публично.

— Короли обязаны прислушиваться к голосу разума.

— И что же?

— Поэтому, сир, если мы сейчас же не покинем Лувр, то я боюсь, что бесценная жизнь ваша будет подвергнута смертельной опасности.

— Сказано плохо, неубедительно, но большего от тебя и ждать не приходится. Время величия прошло. Знаешь, как сообщили моему деду о смерти его родного брата графа д'Артуа, погибшего в битве при Мансуре?

— К сожалению, мне это неизвестно.

— Маленький, ничтожный человек! Даже если бы ты и знал, то постарался бы забыть. От таких ярких слов твоя глиняная душа дала бы трещину. На вопрос Людовика Святого, что стало с его возлюбленным братом, рыцарь Анри де Роннэ ответил: «Известия хорошие, мой государь, ибо уверен я, что граф д'Артуа в раю пребывает». А король сказал: «Пусть благословен будет Господь за все, что нам посылает», и на глаза ему навернулись слезы.

— Сир, нам надо уходить.

— Идем, карлик, идем. Меня все равно защитить некому. А заодно заберем и двух моих братьев, а то к утру они станут добычей тех, кто изо всех сил рвется сейчас посмотреть на внутреннее убранство Лувра.

Маленький нормандский буржуа по имени Портье, теперь называвшийся Мариньи, сам проложил себе дорогу к трону, и преданнее пса у Филиппа не было. Да, он был созданием короля, да, его предки не участвовали ни в одном из крестовых походов. Когда дед Филиппа проливал кровь и мучился дизентерией в египетской пустыне, дед Портье торговал и наживал капитал. Но кто выкупил Святого из сарацинского плена, кто смог заплатить огромный — 2 тысячи турских ливров — выкуп за всех оставшихся в живых крестоносцев? Народ Франции. Такие вот карлики, как дед Мариньи. Это они, навозные жуки, выращивали виноград, давили вино, сеяли хлеб, торговали и постепенно скапливали монета к монете нужную сумму, которую надо было выплатить за любимого в народе короля. Сама государыня королева Маргарита и королева-мать Бланка обратились за помощью к людям с «черными ногами», и пожертвования потекли дружными ручейками, постепенно набирая мощь и напор бурной горной реки, волны которой и вынесли короля-неудачника к берегам родной Франции. Для Мариньи путь Филиппа Красивого был его собственной жизненной целью. Он предлагал королю вступить в союз с городами Франции, чтобы успешнее бороться со своеволием крупных феодалов. Филипп, прислушиваясь к советам камердинера, запретил все междоусобные распри, а также чеканку денег, которая до недавнего времени практиковалась почти при каждом дворе влиятельного барона. Мариньи любил своего короля, но любил по-особому. Т ак любит руки мастера податливая глина, которой придают определенную форму. Да, для короля эта форма казалась уродливой, словно деревенский горшок. Но то, что плохо для короля, не всегда плохо для обычного смертного. Лучше быть горшком в руках властителя, чем куском грязи, о который никто и ног марать не хочет.

— Сир, — осмелился наконец твердым голосом произнести преданный слуга, — времени уже почти не осталось.

Не говоря ни слова, король быстрым шагом прошел к двери своего кабинета, распахнул ее и в следующий момент оказался уже в коридоре.

Залы Лувра были пусты. Они плохо освещались редкими факелами. Король быстро пересек огромное пространство, уставленное низкими с выгнутыми спинками креслами из черного позолоченного дерева, с подушками, вышитыми красными и желтыми розами. Эти розы вышивала еще покойная Жанна. Филипп бросил на подушки беглый взгляд и почувствовал, как сердце проткнула острая боль. Если чернь ворвется сюда, то она будет касаться своими грязными руками самого святого.