Зейтун - [70]

— Не сегодня.

— Линия занята.

— Может, завтра.

— А мне от этого какая выгода?

— Это не ко мне. Ты не наш заключенный.

Такое Зейтун услышал первый, но не последний раз. При оформлении в тюрьму была нарушена стандартная процедура: его не приписали к «Ханту» на длительный срок. Формально он здесь не числился, и обычные правила на него не распространялись. Вот почему надзиратели неоднократно повторяли, что за него несет ответственность ФАЧС, Федеральное агентство по управлению в чрезвычайных ситуациях. Они сказали, что Агентство оплачивает его пребывание здесь — как и всех, кого привезли из Нового Орлеана. Получалось, что исправительный центр «Илэйн-Хант» только «приютил» этих людей, но заботиться о них, соблюдать их права не намерен.

Наступила ночь, мало чем отличающаяся от дня. Свет выключили в десять, но шум и гам не смолкали. В камерах разговаривали, смеялись, кричали. Со всех сторон неслись непонятные звуки: шлепки, кряхтение. И запахи ночью, казалось, усилились. Омерзительно пахло марихуаной, сигаретами, потом, испортившимися продуктами, гнилью.

Зейтуна усиливалась пульсирующая боль в боку — наверно, воспалилась почка. Он никогда особо не заботился о своем здоровье, но что, если Кейти права, и он отравился какими-нибудь токсинами? А может, это реакция организма на перечный газ, которым он прилично надышался в «Кэмп-Грейхаунде»?

Но Зейтун махнул рукой на боль. Все его мысли были о Кейти. Уже прошло четыре дня, как он в последний раз с ней говорил. Она, наверное, сходит с ума от неизвестности! А как бы он себя чувствовал, если б жена пропала на четверо суток? Зейтун надеялся, что Кейти ничего не сказала детям. И вообще никому. Что Бог стал ей утешением. У Бога всегда есть план. Наверняка.

Рано утром, измученный бессонницей, голодом и окружающей его мрачной пустотой, Зейтун вспомнил 81-ю суру Корана, «Ат-Такуир» или «Тьма»:

Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!

Когда свернется солнце,

Когда распадутся звезды,

Когда придут в движенье и исчезнут горы,

Когда верблюдицы, несущие во чреве последний месяц,

Будут без присмотра,

Когда в стада собьются звери,

Когда набухнут и прольются все моря,

Когда распределятся души,

Когда зарытую живьем младенца-девочку воспросят,

За грех какой она была убита,

Когда раскрыты будут свитки,

И обнажится небо,

И разожжен огонь бушующего Ада будет,

Когда приближен будет Рай,

Тогда познает каждая душа,

Что было ею уготовано вперед.

Но нет! В знак отступающих планет,

Которые восходят при закате

И исчезают при восходе солнца,

В знак все темнеющего крова ночи

И в знак зари, что выдыхает свет,

Сие, поистине, принесено

Достойным вестником Аллаха,

Кому у Властелина Трона даны и сила, и почет,

Кому дано повелевать

И верным быть перед доверием Его.

Ваш собрат неодержим.

Суббота, 10 сентября

Зейтун снова не спал. Прошлой ночью флуоресцентные лампы отключились после десяти, а зажглись в три часа утра. По-видимому, это время считалось здесь началом дня.

После молитвы Зейтун попробовал немного размяться. Хоть нога еще побаливала, он все же побегал на месте. Сделал несколько отжиманий и прыжков. Но от упражнений усилилась боль в боку, и он остановился.

На завтрак им выдали сосиски, к которым он не притронулся, и несъедобный на вид омлет. Зейтун съел самую малость и запил соком. Они с Нассером сидели бок о бок на кровати, почти не разговаривая. Зейтун мог думать только об одном: как бы позвонить Кейти. Все остальное — не важно.

Он услышал шаги надзирателя, идущего по коридору и собирающего подносы после завтрака. Как только шаги приблизились, Зейтун подбежал к решетке. От неожиданности надзиратель отшатнулся.

— Пожалуйста, мне надо позвонить, — сказал Зейтун.

Надзиратель не обратил на просьбу Зейтуна никакого внимания и через его плечо посмотрел на сидящего на кровати Нассера. Потом насмешливо глянул на Зейтуна и пошел дальше.

Час спустя в коридоре снова раздались шаги, и Зейтун снова рванулся к решетке, когда надзиратель поравнялся с их камерой.

— Пожалуйста, мне надо позвонить жене, — взмолился Зейтун.

На этот раз надзиратель чуть заметно покачал головой и перевел взгляд на Нассера, который продолжал сидеть на кровати. Затем многозначительно, с похабной ухмылкой посмотрел на Зейтуна и, подняв брови, кивком указал на его товарища. Он явно намекал, что Зейтун и Нассер — геи и что Зейтун вскочил с кровати, испугавшись, как бы их не застукали.

До Зейтуна дошло, к чему тот клонит, когда спорить было уже бесполезно: надзиратель скрылся в конце коридора. Но этот намек, что он — бисексуал и изменяет жене, привел Зейтуна в такую ярость, что ему большого труда стоило взять себя в руки.

В середине дня Зейтуна забрали из камеры и привели в маленький кабинет. Там стояла камера на штативе и рядом с ней — фотограф в форме тюремного служащего, велевший Зейтуну сесть на пластиковый стул. Зейтун сидел и ждал следующей команды, но фотограф, вдруг набычившись, крикнул:

— Чего пялишься?

Зейтун ничего не ответил.

— Какого хрена ты на меня уставился? — снова завопил фотограф.

Он долго еще грозился устроить Зейтуну веселую жизнь и обещал, что при таком поведении ему несдобровать. Зейтун не мог понять, чем спровоцировал фотографа. Тот продолжал орать, пока Зейтуна не вывели из кабинета.