Зейнаб - [10]

Ни о чем таком хозяин даже и не помышляет. Он живет так, как жили его отцы, по старинке, по обычаям предков. Если он заговорит с тобой о прошлом, то с глубочайшим почтением будет всячески превозносить его, сокрушаясь лишь о том, что нынешней зимой батраку-поденщику надо платить не один, а два пиастра. Он желал бы вернуть прошлое, те прекрасные времена простоты и дешевизны, не потому, что сам перегружен обязанностями, возложенными на его плечи (как раз он признает, что в этом отношении настоящее намного лучше прошлого), но он хотел бы, чтобы поденная плата батракам упала до прежнего уровня. Тогда бы он получал еще большие прибыли, а феллах пусть остается темным, бесправным рабом.

Глава II

У хозяина поместья, господина Махмуда, была огромная семья. Его покойный отец оставил вдовами четырех жен да две умерли еще при его жизни. К моменту его кончины у него числилось двенадцать детей мужского и женского пола, не считая тех, которые умерли во младенчестве, что составляло, по словам господина Махмуда, двадцать пять душ. Оттого‑то самому старшему потомку уже исполнилось пятьдесят лет, а самому младшему, еще державшемуся за подол своей юной матери, было не более трех.

Все они получили немалое наследство. Однако господин Махмуд в качестве старшего сына был главным наследником и опекуном своих малолетних братьев. Обладая добрым, отзывчивым сердцем, он любил их всех, а с самыми младшими был по‑отечески ласков и нежен. Ему, правда, не удалось устранить взаимные неприязнь и недоверие между братьями, родившимися от разных матерей. Эту рознь сеяли сами матери, но господин Махмуд относился к младшим братьям как к родным детям. Может быть, это объяснялось не только природной мягкостью его характера, но и уважением к отцовскому завету, произнесенному прерывающимся голосом уже на смертном одре, когда по дряблым его щекам текли обильные слезы и угасающий взгляд навсегда прощался с этим миром и с теми, кого он в нем оставлял: «Поручаю братьев тебе, Махмуд! Относись к ним как к собственным детям».

Сам господин Махмуд имел одну жену, которая родила ему четырех сыновей и четырех дочерей. Он неустанно заботился о них; так, всех сыновей, по достижении ими положенного возраста, отсылал учиться. Что же касается повседневного воспитания, то, как это ни странно, дети были предоставлены самим себе, воспитанием их он не занимался. Господин Махмуд и сам не знал, почему так происходит. Мы также не беремся сколько‑нибудь вразумительно объяснить причину такого пренебрежения к вопросам воспитания с его стороны. Человеком он был порядочным, каких, впрочем, много на свете, и было бы естественно, если бы он, так же, как все они, присматривал за детьми, требуя от них благонравия, каковое диктуют правила египетской благопристойности.

Правда, в тот момент, когда дети входили в дом, господин Махмуд напускал на себя крайнюю суровость, которая, впрочем, ничуть их не пугала. Но ни этот воспитательный прием, ни принадлежность господина Махмуда к богатому и знатному роду не дают нам оснований утверждать, что практика предоставления детям полной свободы поведения была результатом приверженности отца к какой‑то определенной педагогической системе, например, к теории Спенсера, согласно которой ребенок воспитывает себя сам. Как бы там ни было, а в дни школьных каникул детей господина Махмуда можно было увидеть на полях. Частенько они проводили там и ночи, наслаждаясь прохладой и песнями девушек или глазея на весы, на которых взвешивали сжатую пшеницу.

Только старший сын господина Махмуда Хамид был человеком несколько иного склада. Ему больше нравилось жить в городе, в гостинице, в окружении чужих людей. Когда‑то отец относился к нему с особенным вниманием, возлагая на него большие надежды, но в то же время смотрел на него как на игрушку, которой можно забавляться по своему желанию. Он то бурно радовался своему первенцу, ласкал его и всячески баловал, то ругал за малейшую провинность и даже, наверно, не раз прибил бы его, если б не заступничество бабушки.

Когда Хамиду исполнилось пять лет, он превратился в нервного, капризного ребенка, баловня всех домашних. Он не сходил с рук у женщин или требовал, чтобы кто‑нибудь из взрослых мужчин катал его на спине. Больше всего любил Хамид играть со своей двоюродной сестрой Азизой, которая частенько приезжала в деревню вместе с матерью. Он был старше ее на два года и потому относился к ней покровительственно. Женщины в доме с улыбкой звали их женихом и невестой.

Потом отец отдал его в начальную, а затем и в среднюю школу, находившуюся в городе. Шли годы, Хамид продолжал быть любимцем семьи, все радовались его способностям и успехам в учебе. И Хамид навсегда сохранил привязанность к городской жизни, тогда как его дяди и братья предпочитали жизнь на лоне природы. Когда впервые юноше Хамиду случилось пойти с отцом в поле, он даже не сразу сообразил, кому принадлежит эта земля.

В один из тех знойных дней, когда Зейнаб с подругами работала на прополке хлопка, на поле пришел и Хамид со своими братьями. Его приход удивил крестьян — никогда прежде они его здесь не видали. Братья его, крепкие, сильные парни, захотели помериться силами с крестьянами. И действительно, начали они трудиться весьма усердно вместе с теми, кто работал ради пропитания. Но как только пот стал заливать их лица, они побросали работу и поспешили укрыться в тени деревьев от палящих лучей безжалостного солнца. Едва пот высох, кто‑то из них поднялся и снова пошел на поле, громко клича других, ругая их лентяями и бездельниками. Но этот смельчак сам‑то, верно, из боязни утомиться, так и не отважился приняться за работу, тем самым доказав, что слова его относятся не только ко всем братьям, но и к нему в том числе.