Зерно граната - [46]

Танатос резко, но не больно дернул меня на себя и обнял. Я заворочалась и постаралась выбраться из мягкого плена сильных рук. Танатос сильнее прижал меня к себе и чмокнул в макушку.

— Сильно испугалась, Персик? — в его голосе слышалось беспокойство, а мне вдруг стало уютно-уютно и так спокойно, хоть котенком мурчи. — Всё будет хорошо, я буду рядом.

Мы стояли обнявшись прямо посреди рощи. Я не знала видят ли нас души, но я старательно отгоняла от себя эти мысли. Бог Смерти баюкал меня в руках, как маленькую девочку, и меня это успокаивало. Я зевнула и потерлась носом о его грудь, чувствуя, как мне хорошо. Но почему-то всё хорошее быстро заканчивается. Танатос дернулся и напрягся.

— Нас зовет Гадес, — сурово произнес Танатос и на секунду прижал меня сильнее, а потом отпустил. Мне почему-то стало прохладно, я уже хотела возмутиться, как Бог добавил, — Здесь твоя «мать».

Глава тринадцатая

Деметра

Оракул Есении не отвечал. Вполне объяснимо, если рядом Гадес… Послушная девочка сделала всё, как я ей сказала. Молодец. Я бы гордилась такой послушной дочерью. Не каждый ребенок внимает словам родителей… И далеко не каждый в столь юном возрасте настолько рассудителен. Жаль девочку, но это меньшее зло. Ради моей доченьки, ради Персефоны… В груди шевельнулось что-то теплое… Воспоминание о моей Персефоне… Есения и моя дочка были так похожи… Как два маленьких лучика. Я невольно улыбнулась, Моя малышка, моя Персефона… Я так отчаянно скучала по моей девочке, что все мысли так или иначе обращались к ней.

— Интересно, скучает ли она по мне, так же? — спросила я сама себя, пытаясь словами разогнать грустные мысли. — О чем это я? Конечно она скучает… Моя бесценная доченька, моя радость и мое счастье…

Я сама не заметила, как ноги привели меня к покоям моей Персефоны, которые находились в моём храме… Она росла здесь, воспитывалась моей Верховной Жрицей, пока не стала достаточно самостоятельной, чтобы покинуть меня и жить в Ниссейской долине. Так было лучше, так было правильнее… Стены храма надежно защищали ее от обезумевшей Геры. И пока она уничтожала бастардов, моя дочь была в безопасности…

Дверь открылась, а меня сразу же окутал такой родной запах цветущих полей, запах моего дитя… Здесь ничего не изменилось. Все точно так же, как и до ее ухода. Я запретила всем даже входить в эту комнату, оставив себе право любоваться ее детством. И вот сейчас материнское сердце чувствует дыхание своего дитя в каждой вещи, в каждой складке шелка, в каждом украшении, в каждой заколке, которую она вплетала в свои роскошные волосы. Я закрыла глаза, представляя, что моя доченька здесь, рядом, что сейчас вбежит в комнату и обнимет меня, глядя ясными глазами на неомраченном тяготами и горестями суровой правды жизни, лице.

— Не смей, — величественным тоном приказав себе успокоиться. когда на глазах навернулись слёзы, — Ты — богиня! Первородная! Не пристало тебе плакать…

Как только я плакала, небо затягивалось тучами, а на головы смертных проливался дождь. Весь мир знал о моих слезах, поэтому я старалась сдерживать их, чтобы не погубить созданное мной природное великолепие.

Идеально застеленная кровать, порядок на столе — всё это не присуще моему дитя… Если бы она сейчас была здесь, тут же «все расставила по местам» ведомым лишь ей… Как я жалею, что ругала её за беспорядок… Это сейчас я понимаю, что пусть бы огнем тут все жгла, но была рядом…

Я ласково провела пальцем по раме картины… Самое первое творение моей малышки. Луг с нимфами… Маленькие богини водили хороводы, а в центре их танцующего круга, величественно подняв голову стояла Персефона. «Мама, смотри, я прямо как ты!» — гордо выдала тогда мне моя малышка, а я дивилась ее дару передавать краски моей природы. Нет, никто на Олимпе не сравнится в талантах с моей Персефоной.

— Как же ты талантлива, моя девочка. И в танцах, и в пении, и в художествах, — в очередной раз с гордостью повторила я, — Словно музы всегда с тобой.

Я присела на кровать моей девочки, мягкую, как утренний туман… Я запрещала себе раньше заходить сюда… Почему? Неужели я сама хотела спрятать воспоминания о своей малышке, чтобы они не так больно ранили любящее, материнское сердце. Я положила голову на крайнюю подушку, Персефона никогда не спала на ней. Она обнимала ее по ночам, прижимая к себе. Что это? Что это зашуршало?

— О Боги! Быть такого не может! — удивленно прошептала я, доставая тонкий листок — Как такое вообще возможно?

Я дрожащей рукой держала листок с рисунком моей девочки и не могла поверить… Это просто невозможно! На рисунке был изображен Гадес, нежно обнимающий мою Персефону! Неужели? Неужели моя маленькая девочка симпатизирует этому… этому… Богу?

— Да что она в нем нашла? — в сердцах вскричала я, пытаясь глубоко вдохнуть, но сердце билось так, что в мире поднялся ветер. — Он же совсем не подходит моей девочке! Да как же такое возможно… Он что? нравится ей? Или это всего лишь детские мечты…

Как это могло ускользнуть от моего взора? Когда это началось? Я пошарила рукой и нашла под подушками ещё четыре рисунка и на всех был Гадес. Меня как будто оглушили… Так вот почему моя малышка была не против замужества! Вот почему ее глаза лучились счастьем, когда Зевс сказал свое слово.