Зеркало времени - [177]
Уже вызвали доктора Пордейджа, чтобы он сделал предварительное заключение о причине смерти, хотя всем и без него понятно, как ее светлость встретила свой конец. Затем прибывает мистер Трипп, привязывает своего скулящего терьера у парадной двери и, тяжело отдуваясь, поднимается наверх, дабы принести страждущим многословное христианское утешение в час испытаний.
Бедное тело Эмили, лежащее под мокрым, перепачканным в грязи покрывалом на огромной резной кровати, где она провела так много тревожных ночей, производит на меня ужаснейшее впечатление. Притворяться нет необходимости, из глаз моих льются совершенно неподдельные слезы, которые я не пытаюсь скрыть, но никто не утешает меня. Похоже, я стала совсем посторонней здесь теперь, когда узы близости с моей бывшей госпожой разорвались, и никто из группы людей, собравшихся у кровати, — а это Рандольф, его брат, инспектор Галли, сержант Свонн, доктор Пордейдж, пастор Трипп и мистер Баверсток, секретарь миледи, — так вот, ни один из них не обращает на меня ни малейшего внимания. Все, кроме Персея, переговариваются приглушенными голосами; он же стоит чуть поодаль от остальных, вперив недвижный взор в мертвое лицо матери.
Как он похож на Эмили, даже сейчас! Ее дивные волосы, которые я так часто расчесывала и укладывала, теперь спутаны и покрыты речной тиной; на щеке у нее темнеет неровная полоса засохшей грязи, похожая на запекшуюся рану, а на лбу — безобразный багрово-синий кровоподтек. Но странное дело, смерть стерла с ее лица следы возраста, и оно, несмотря на временные изъяны, кажется сейчас почти юным. Кожа гладкая и туго натянутая; все отметины горя и страданий, еще недавно явственно зримые, исчезли напрочь. Эмили больше не нужны примочки и пудра, чтобы скрыть то, что сотворило с ней время и разрушительное чувство вины, ибо она прекрасна в смерти своей, по-прежнему прекрасна.
Ее старший сын не смотрит на меня, даже не замечает моего присутствия, но все стоит оцепенело, уставившись на нее, словно скованный параличом. Лицо у него совершенно безжизненное — бледное и неподвижное, как у мертвой матери. Потом он бережно вынимает из-под покрывала холодную коченеющую руку, наклоняется и целует с такой нежностью, что я снова заливаюсь слезами.
Этот простой поступок невыразимо трогает меня, а когда Персей отпускает руку покойной и выпрямляется, я вижу слезы у него в глазах и понимаю, в какое горе повергла его смерть матери, такая страшная смерть. Но Персей переживает сейчас и другое потрясение — благодаря любезности инспектора Галли он один из всех присутствующих здесь джентльменов понимает истинный масштаб трагедии и всю меру позора и бесчестья, которые падут на дом Дюпоров.
Я смотрю на мистера Рандольфа, тихо разговаривающего с доктором Пордейджем и словно не замечающего страданий брата. Немного погодя, однако, он подходит к нему и утешающе кладет ладонь на плечо, но Персей раздраженно стряхивает ее и с размаху усаживается на диван, где сидит неподвижно, уставившись в черный зев холодного камина.
На меня по-прежнему никто не обращает ни малейшего внимания. Одна только мисс Аллардайс мельком замечает мое присутствие, но в своем глубоком расстройстве она в силах выдавить лишь: «О мисс Горст!..», а потом вынуждена удалиться, чтобы избавить себя от жуткого зрелища. Когда она покидает комнату, ко мне подходит мистер Рандольф.
— Наверное, вам тоже следует уйти, Эсперанца, — тихо говорит он. — Думаю, так будет лучше.
Голос у него по обыкновению добрый, теплый, участливый, но Рандольф со всеми так разговаривает, даже со слугами. Теперь я знаю, что в прежнем поведении молодого человека со мной не было ничего особенного, только неловкость и неуверенность, сопряженные с его неуклюжими попытками посвятить меня в свои чувства к Джейн Пейджет и неверно мной истолкованные. Он всегда любил другую, а я совершенно не понимала этого.
Рандольф берет меня за руку и ведет к двери. Он открывает передо мной дверь и улыбается. Никто не оборачивается посмотреть мне вслед.
Мистер Роксолл ждал меня в библиотеке, рассматривая древние документы, выставленные под стеклом.
Он приветствует меня мягким рукопожатием, но не произносит ни слова. Потом ведет меня в смежную комнату странной планировки, бывший рабочий кабинет профессора Слейка, а до него — мистера Пола Картерета.
— Скверная история, моя дорогая, — начинает мистер Роксолл. — Признаться, я не предвидел подобного конца, хотя следовало бы. Женщина несгибаемой гордости. Да, я должен был догадаться, что, потеряв все, она может сама вынести себе приговор и таким образом избежать законного суда. Но мы сможем вернуться — и вернемся — к этому разговору впоследствии, когда узнаем больше о том, что случилось и почему. Сейчас же я пришел обсудить с вами вопрос, касающийся вас, моя дорогая.
— Меня? О чем вы говорите?
— Думаю, вы меня понимаете, — с расстановкой изрекает мистер Роксолл, и я на миг вижу перед собой грозного прокурора, каким он был прежде. — Хорошо, — продолжает он, не дождавшись от меня ответа. — Несомненно, вы помните случай в Лондоне, когда вас преследовал слуга мистера Вайса, Артур Диггз. Но вы не знали, что я, чрезвычайно беспокоясь о вашей безопасности, ранее приказал своему слуге Джобсону незаметно сопровождать вас повсюду, когда вы покидаете Гросвенор-сквер. Джобсон шел за вами до Биллитер-стрит и там увидел, как вы заходите в дом некоего мистера Джона Лазаря, отставного судового агента. К несчастью, по вашем выходе оттуда он потерял вас в толпе, и я благодарю Бога, что вы в конце концов встретили своего друга мистера Пилгрима. Сейчас я уже не так уверен, что Диггз действительно намеревался причинить вам физический вред, но все равно ситуация была опасная. На следующий день я нанес визит мистеру Лазарю — он оказался приятнейшим, интереснейшим человеком и с великой охотой рассказывал о своей прошлой жизни, особенно о времени, проведенном на Мадейре двадцать с лишним лет назад в обществе некоего Эдвина Горста.
