— Я сниму номер в отеле и сообщу вам адрес, — ответила она.
Распрощавшись с четырьмя французами, высокий полицейский с темными кругами под глазами добавил:
— Ваша несчастная подруга стала жертвой собственной распущенности.
Ирен хотела было возразить ему, но промолчала. «Какое ему дело до моих чувств», — подумала она. Сейчас ей было важно только одно — снова увидеть актера, и стало немного страшно: что подумает он, когда узнает о ее решении остаться. Ирен говорила себе, что не следует бояться того, кого любишь и кто любит тебя. Потом обозвала себя резонеркой. Она-то считала, что круиз закончился, а с ним — и ее роман. Но оказывается, он имеет продолжение. Завершится ли это путешествие когда-либо вообще? Она вновь ощутила тревогу, и ей стало очень тоскливо.
— Где она? — спросила Ирен у полицейского.
— В больнице Сан-Игнасио.
— Могу я ее увидеть?
— Если угодно.
Она пробормотала:
— Может быть, я съезжу туда.
— Если угодно, — повторил полицейский.
Внизу, возле лестницы, их ждали два журналиста и фоторепортер. Они бросились вдогонку за туристами. Один из журналистов заговорил с ними по-французски. Жан-Мари очень сухо ответил, что им нечего сказать, и журналисты сразу отстали.
Оба журналиста были уже немолоды, один с совершенно желтым лицом. Похоже, им было на все это наплевать. Зато фотограф мгновенно обстрелял их из своего аппарата. Ирен почувствовала, что снова плачет. Фотограф мчался за ними по улице и особенно старался запечатлеть лицо Ирен.
Актер ждал ее в аэропорту, как и обещал. Ирен объявила ему во всеуслышание, что остается, и он ничего не ответил, Они задержались, чтобы проводить группу. Прощание было безмолвным. Туристы были настолько подавлены, что никто даже не плакал.
— Я не хочу тебя связывать, — сказала Ирен, глядя прямо перед собой сквозь большое стекло аэровокзала.
— Ты меня не связываешь. Просто положение в стране становится с каждым часом серьезней. Забастовки принимают все более широкий размах. Ты поедешь со мной, но боюсь, что мы не сможем много времени побыть вдвоем.
— Даже ночью?
— Даже ночью.
— Что поделаешь! И все-таки я рада, что остаюсь.
Ирен взяла свой чемодан, который был еще с утра отправлен в аэропорт вместе с вещами других туристов, и они отвезли его в отель в центре города, где она сняла номер, чтобы можно было сообщить полиции какой-то адрес. Потом они пошли на главный почтамт, и Ирен дала пространную телеграмму своим хозяевам.
— Мне пора возвращаться к товарищам, — сказал актер.
— Если у тебя есть немного времени, я хотела бы увидеть Жюдит.
Актер не стал возражать. Они подозвали такси и поехали в больницу Сан-Игнасио. Ирен попросила своего друга подождать ее в кафе, расположенном через дорогу.
— Тебе ни к чему меня провожать. Ведь это только мне нужно увидеть ее.
Актер сказал ей вслед:
— Помни, труп — это ничто, это даже не тело, просто уход в небытие, которому не перестаешь удивляться и которое не может не возмущать нас. Только и всего.
— Знаю, — сказала Ирен, — и все-таки я хочу увидеть Жюдит. — И она повторила еще раз жалобным тоном: — Я хочу увидеть мою маленькую Жюдит.
Ей пришлось довольно долго идти по аллеям внутреннего двора и несколько раз спрашивать дорогу к моргу — невзрачному строеньицу, упрятанному в глухом углу, возле стены, которой была обнесена территория больницы. Дверь оказалась заперта, но рядом был звонок. Ирен позвонила. Никто не открыл. Однако через несколько минут из другого дома появился сторож и подошел к ней, шаркая деревянными сабо. Он открыл дверь и зажег электричество: окон в этом здании не было. По сравнению с жарой на улице тут было даже холодно.
— Сюда, — сказал сторож, указывая на бокс в глубине помещения.
Он предоставил молодой женщине отправиться туда одной. Жюдит лежала на каменном столе. Простыня, окутавшая покрытое ранами тело, оставляла лицо открытым. Губы казались сжатыми в иронической усмешке. Лоб и нос как будто стали больше. Каштановые вьющиеся волосы разметались, как, бывало, на кушетке в каюте. Эта женщина была совсем непохожа на Жюдит, и вместе с тем это была она. Только прежде у нее никогда не было такого отчужденного, такого высокомерного выражения лица.
— Я хотела тебя видеть, — пробормотала Ирен, понимая, что разговаривает сама с собой, что это чуточку спектакль, но так она могла хоть немного унять свою боль.
Почему она пришла? Вероятно, потому, что никак не могла поверить в эту смерть и ей надо было собственными глазами увидеть труп, чтобы убедиться в реальности происшедшего. А скорее всего, потому, что разуму вопреки она просто хотела еще немного побыть с Жюдит, постоять рядом с ней, как прежде. Но, увидев это лицо, такое далекое и отчужденное, лицо человека, для которого она уже не существует, Ирен ощутила всю глубину пропасти между мертвыми и живыми. И вместе с тем ее охватило отчаяние при виде Жюдит, которую все покинули, и она лежит в этом склепе, на этой каменной постели, в абсолютном одиночестве. И она не знала, что заставляет ее плакать: отчуждение, которое она прочла на лице подруги, или вид этого беззащитного тела, лежащего здесь, в темнице. Сердце ее сжималось от гнева и отчаяния, но более всего — от жалости. И все это внезапно прорвалось потоком слез. Она испытывала то самое чувство, которое вызывала у нее печальная улыбка актера, — безграничную, пронзительную нежность. А между тем ей предстояло покинуть их — и одну, и другого.
