Зеркало. Избранная проза - [12]
Ремневу стало как-то не по себе.
— Ну, что смотришь? И чего тебе надо, раз ты не голоден?
И вдруг неожиданно вспомнил: «Мое сердце — голубь, и я пришлю его прощаться с тобой, когда буду умирать».
— Сердце Марии, — сказал он громко. И в ту же минуту голубь взмахнул крыльями и улетел.
Ремнев высунулся из окна, но голубя уже не было видно.
«Какая чушь! Мало ли в Париже голубей?»
Но неприятное чувство не проходило.
День тянулся бессмысленно и тоскливо. Он не пошел ни в библиотеку, ни на урок. Почему? И сам поймал себя на мысли: «А вдруг он прилетит?» Вздор. Неврастения.
Но все-таки ждал. И только когда совсем стемнело, пошел в «Ротонду»[43].
В «Ротонде» он был только в несчастные дни, когда так плохо, хоть вешайся. И сейчас, сидя за столиком перед стаканом кофе, он с отвращением смотрел на нахального жерана[44], на унылых или слишком развязных русских, сидевших кругом, на намазанных женщин и на молодых людей «под англичанина» в широких, как юбка, штанах, переходивших из «Дома» в «Ротонду» и обратно.
— Какая тоска. Господи, какая тоска. Напиться, что ли?
Он встал и подошел к стойке. У стойки дешевле и веселее.
Ремнев спал. Ему снилось, что он едет в автомобиле с шведским королем и Пикассо. Король ругает за что-то шофера, но это относится и к Пикассо. «Первый раз я связался с темными силами — кричит король, вбрасывая монокль в глаз, — и очень жалею об этом». Шофер хохочет, открыв огромный зубастый рот: «Ха-ха— ха! А кого я в прошлую пятницу возил на шабаш?»
Стук в дверь. Ремнев идет открывать. Это консьержка дома, в котором живет Мария.
— Вот, Мария просила вам передать.
Ремнев берет блюдо с кроликом. Но это не кролик, а стихи. Черные перья на шляпе консьержки колышутся. У нее воскресный вид и толстая золотая цепочка вокруг шеи. «Мария была такая хорошенькая в гробу». — «Как? Она умерла? Я сейчас поеду к ней».
Консьержка смеется, лицо ее расплывается: «Опоздали, опоздали! Она уже на кладбище!»
Ремнев проснулся, сел на кровати и посмотрел в окно — нет ли голубя? Голубя не было. Он встал, накинул на плечи старое пальто и зашагал из угла в угол. Потом, не одеваясь, сел за стол. Воскресенье. Обыкновенно он ездил на весь день в Версаль. А теперь что же делать? И еще этот глупый сон. Он, зевая, развернул вчерашний «Intransigeant» — пошлую французскую газету. На первой странице была напечатана фотография нового сенатора и американки, потерявшей жемчуг в дансинге. «Фу, пошлость, пошлость». И внизу: «Самоубийство в Версальском парке».
«Молодая девушка, — у него потемнело в глазах. — Синий костюм … Голубая шляпа…»
Ремнев вскочил: «Это Мария, это Мария. Ведь я еще вчера знал, что она умерла, только притворялся, что не знаю. И это я, я убил ее».
Он, спеша, одевался. Бриться? Нет, можно и не бриться. Теперь все равно. Сапоги? Где сапоги? Босиком ведь не пойдешь. Наконец он готов.
Он бежит вниз по лестнице, потом по улице до трамвая. Но трамвая нет. Никогда нет нужного трамвая. Он берет такси. Должно быть, впервые за этот год, но разве теперь можно думать об этом? Мария, Мария. Она умерла.
Наконец он в поезде. Бесконечная дорога… Целых тридцать пять минут… Туннель… Она была совсем девочка, всего семнадцать лет, и такая трогательная. Как я мог?.. Вирофлэ[45]. Когда же, наконец, Версаль? Ведь я ее любил… В голубой шляпе, которую я подарил ей. Она прыгала от радости. Мария…
Пассажиры выходят из поезда. Чему они смеются? Лучше всего завязать себе руки и спрыгнуть с моста. Тогда, наверное, и не выплывешь.
Дом Марии. Окно ее комнаты. Занавеска опущена. Ремнев прислонился к забору. Колени его дрожали.
«Надо войти. Узнать».
По улице пробежала белая собака консьержки.
«Вот собака жива. А Мария? Надо позвонить… Узнать…»
И вдруг в конце улицы он увидел ее. Нет, не увидел, он был близорук, а почувствовал, что это она. Она узнала его издали и подбежала к нему, прижимая к груди свертки.
— Мария! — Он встал на колени в пыль и обнял ее ноги. — Мария, это ты?
Она нагнулась к нему, поднимая его.
— Поль, что с тобой? Встань. Стыдно, на улице, люди видят.
Он послушно вошел с ней в дом. В ее комнате он сел на диван и заплакал. Она обняла его. Его слезы падали на ее лицо.
— Мария, Мария. Я так люблю тебя. Я бы умер без тебя, Мария.
— Поль, что с тобой?
Она тоже плакала.
Они снова гуляли по Версальскому парку. Он шел мимо тех же фонтанов и статуй.
— Да, конечно, все это прекрасно. Только…
— Я была уверена, что ты приедешь. Ведь сегодня воскресенье. Но я думала, позже. В одиннадцать, как всегда.
Он прижал ее локоть к себе. Это она, Мария.
— Мария, чье сердце голубь, — сказал громко по-русски.
— Что ты говоришь, Поль? Я не понимаю.
— Я говорю, что я счастлив.
Эпилог[46]
— А в России теперь снег…
Татьяна Александровна пожала плечами.
— Ну да. Конечно. В России теперь снег, а в Америке теперь ночь. Удивительно интересные вещи ты говоришь.
— Пожалуй… Но я вспомнил, как когда-то я прятался у нас в Сосновке. Как меня искали большевики и грозили спалить дом. Как мы сидели ночью в темноте, боясь зажечь свечу, и волки выли в парке, а за окном все было бело от снега. Помнишь, как мы мечтали бежать, спастись. Тогда Париж, Ницца казались нам раем. А теперь мы видим, что все это жалко и скучно. Знаешь, Таня, может быть, в России мы были бы счастливее…
В потоке литературных свидетельств, помогающих понять и осмыслить феноменальный расцвет русской культуры в начале XX века, воспоминания поэтессы Ирины Одоевцевой, несомненно, занимают свое особое, оригинальное место.Она с истинным поэтическим даром рассказывает о том, какую роль в жизни революционного Петрограда занимал «Цех поэтов», дает живые образы своих старших наставников в поэзии Н.Гумилева, О.Мандельштама, А.Белого, Георгия Иванова и многих других, с кем тесно была переплетена ее судьба.В качестве приложения в книге пачатается несколько стихотворений И.Одоевцевой.
В книге «На берегах Сены» И. Одоевцева рассказывает о своих встречах с представителями русской литературной и художественной интеллигенции, в основном унесенной волной эмиграции в годы гражданской войны в Европу.Имена И. Бунина, И. Северянина, К. Бальмонта, З. Гиппиус и Д. Мережковского и менее известные Ю. Терапиано, Я. Горбова, Б. Поплавского заинтересуют читателя.Любопытны эпизоды встреч в Берлине и Париже с приезжавшими туда В. Маяковским, С. Есениным, И. Эренбургом, К. Симоновым.Несомненно, интересен для читателя рассказ о жизни и быте «русских за границей».
Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Из книги Диаспора : Новые материалы. Выпуск V. «ВЕРНОЙ ДРУЖБЕ ГЛУБОКИЙ ПОКЛОН» . Письма Георгия Адамовича Ирине Одоевцевой (1958-1965). С. 558-608.
Настоящая публикация — корпус из 22 писем, где 21 принадлежит перу Георгия Владимировича Иванова и одно И.В. Одоевцевой, адресованы эмигранту «второй волны» Владимиру Федоровичу Маркову. Письма дополняют уже известные эпистолярные подборки относительно быта и творчества русских литераторов заграницей.Также в письмах последних лет жизни «первого поэта русской эмиграции» его молодому «заокеанскому» респонденту присутствуют малоизвестные факты биографии Георгия Иванова, как дореволюционного, так и эмигрантского периода его жизни и творчества.
Дочь графа, жена сенатора, племянница последнего польского короля Станислава Понятовского, Анна Потоцкая (1779–1867) самим своим происхождением была предназначена для роли, которую она так блистательно играла в польском и французском обществе. Красивая, яркая, умная, отважная, она страстно любила свою несчастную родину и, не теряя надежды на ее возрождение, до конца оставалась преданной Наполеону, с которым не только она эти надежды связывала. Свидетельница великих событий – она жила в Варшаве и Париже – графиня Потоцкая описала их с чисто женским вниманием к значимым, хоть и мелким деталям.
«Мартин Чезлвит» (англ. The Life and Adventures of Martin Chuzzlewit, часто просто Martin Chuzzlewit) — роман Чарльза Диккенса. Выходил отдельными выпусками в 1843—1844 годах. В книге отразились впечатления автора от поездки в США в 1842 году, во многом негативные. Роман посвящен знакомой Диккенса — миллионерше-благотворительнице Анджеле Бердетт-Куттс. На русский язык «Мартин Чезлвит» был переведен в 1844 году и опубликован в журнале «Отечественные записки». В обзоре русской литературы за 1844 год В. Г. Белинский отметил «необыкновенную зрелость таланта автора», назвав «Мартина Чезлвита» «едва ли не лучшим романом даровитого Диккенса» (В.
«Избранное» классика венгерской литературы Дежё Костолани (1885—1936) составляют произведения о жизни «маленьких людей», на судьбах которых сказался кризис венгерского общества межвоенного периода.
В сборник крупнейшего словацкого писателя-реалиста Иозефа Грегора-Тайовского вошли рассказы 1890–1918 годов о крестьянской жизни, бесправии народа и несправедливости общественного устройства.
«Анекдоты о императоре Павле Первом, самодержце Всероссийском» — книга Евдокима Тыртова, в которой собраны воспоминания современников русского императора о некоторых эпизодах его жизни. Автор указывает, что использовал сочинения иностранных и русских писателей, в которых был изображен Павел Первый, с тем, чтобы собрать воедино все исторические свидетельства об этом великом человеке. В начале книги Тыртов прославляет монархию как единственно верный способ государственного устройства. Далее идет краткий портрет русского самодержца.
В однотомник выдающегося венгерского прозаика Л. Надя (1883—1954) входят роман «Ученик», написанный во время войны и опубликованный в 1945 году, — произведение, пронизанное острой социальной критикой и в значительной мере автобиографическое, как и «Дневник из подвала», относящийся к периоду освобождения Венгрии от фашизма, а также лучшие новеллы.