Зеркало для двоих - [11]

— Так уж и не узнает? — поинтересовалась Галка.

— Конечно, не узнает. Я же засыпаю в косметике, а встаю на час раньше его и привожу себя в порядок. Как-то раз не услышала будильник, просыпаюсь утром, а Виталя на кровати сидит и встревоженно так на меня смотрит. «Оленька, — говорит, — ты, наверное, заболела. На тебе же просто лица нет». Пришлось мне слабым голосом простонать, что у меня безумно болит голова. Так он на работе отгул взял, уложил меня в постель и весь день за мной ухаживал. Приятно, да?.. Только вот краску на лицо пришлось частями наносить. Чтобы «выздоровление» слишком уж быстрым не выглядело.

Женщины расхохотались, и веселее всех Оленька.

— Так о чем, бишь, я говорила? — вдруг спохватилась она. — А, о Юльке. Несчастная, говорю, девка. И красивая, и умная, а в личной жизни не везет. Я вообще отказываюсь понимать Юрия Геннадьевича: добровольно поменять такую девушку на какую-то Симону зачуханную? Больной он, что ли?

— Ты же прекрасно понимаешь, что красота в этом случае совершенно ни при чем. Зачем зря болтать? — недовольно проговорила Тамара Васильевна.

— Понимаю. Но Юльку все равно жалко.

— И мне жалко. А что поделаешь?

— Ничего, — грустно согласилась Оленька, переживающая за своих знакомых не меньше, чем за героев мексиканских сериалов.

— Тогда позови тетю Шуру, пусть она уберет варенье с пола, а сама садись работать. Полдня прошло, а дело стоит.

Оленька отправилась на поиски уборщицы, а Тамара Васильевна подошла к окну и произнесла, скорее для себя, чем для Галины:

— А Юлечку и в самом деле жалко. Хорошая девочка…

* * *

— Юрий Геннадьевич, — Юлька аккуратно прикрыла за собой дверь кабинета, — я позволила себе некоторую вольность и пришла без вашего вызова…

Коротецкий поднял глаза от бумаг. Его взгляд не был ни удивленным, ни виноватым, ни раздосадованным. Он был просто изумрудно-зеленым. И хотя Юлька прекрасно знала, что Юрий не носит линз, ей вдруг снова показалось, что обычные человеческие радужные оболочки не могут быть такими яркими, и, значит, где-то там, за этими цветными пленками, есть другие Юркины глаза, страдающие и любящие…

— Проходи, садись, — он указал рукой на кресло для посетителей, стоящее возле стены.

— Извините, я попросила бы обращаться ко мне на «вы». Вы — начальник, я — подчиненная, никакие иные отношения нас не связывают, не так ли?

Солнце несмело выглянуло в просвет между тучами, залив кабинет мягким, неожиданно-весенним светом. Юрий встал из-за стола и повернулся к окну. Руки его, сцепленные на затылке, вдруг напомнили Юльке о тех пальцах-гусеницах, которые шевелились так медленно, напряженно и страшно. Гусеницы, озаренные солнцем. Гусеницы, растущие из белоснежных, с золотыми запонками манжет рубашки… Б-р-р-р, сюрреализм какой-то…

— Юля, — вдруг произнес Коротецкий, не поворачивая головы, — разве мы не можем оставаться с тобой добрыми друзьями? Зачем создавать конфликтную ситуацию? Нам ведь вместе работать.

— Неужели? — Юлька изобразила удивление. — А я подумала, что меня скоро уволят. Вы ведь выразили сегодня сомнение в моей компетентности?.. Понимаете, Юрий Геннадьевич, никто никогда не обвинял меня в профессиональной безграмотности. И если у вас есть основания считать, что я никудышный специалист, сначала докажите мне это. А пока я буду выполнять свои обязанности. Вот ваша сводка, — Юлька подчеркнуто вежливо положила папку на стол.

— Да-да, — рассеянно пробормотал Юрий, — спасибо… Но ты все-таки присядь. Дело в том, что у меня есть к тебе разговор…

Он отошел от окна, опустился в соседнее кресло и задумчиво потер рукой переносицу.

«А вот это уже становится интересным! — Юлькино сердце заколотилось от тревожного и радостного предчувствия. — Говорить нам в общем-то не о чем: все точки над «i» уже расставлены… Неужели Коротецкий наконец сообразил, какую чудовищную глупость он сделал?.. И это его постоянное «ты»… Значит, он не может привыкнуть к мысли, что я теперь чужая… Спокойно, спокойно, главное, не выдать волнения…»

— Видишь ли, Юленька, — Юрий страдальчески поморщился, — я вот о чем хотел с тобой поговорить… Не надо, чтобы нас видели вместе, пусть даже по работе. Вот ты сидишь сейчас в моем кабинете, а половина коллектива гадает, целуемся мы или трахаемся прямо на столе…

Вот и все… Резиновый поросенок никогда не вернется на свою гардину. И не будет второй подушки на диване и жужжания электробритвы в ванной. Ничего не будет. И Нового года не будет. И весны. Ничего просто не может быть, если есть эти пальцы-гусеницы и настоящие испуганные, загнанные глаза вместо изумрудно-зеленых линз…

— Юля, Юля, Юля! Да ответь же что-нибудь! Не заставляй меня чувствовать себя подлецом. Ведь я был честен с тобой… А ее я люблю, на самом деле, люблю!

О чем это он?.. Ах да, о Симоне. Об этой странной девочке, придумавшей себе низкий голос и имидж роковой женщины. О девочке, которая боится, что узнают ее настоящую — робкую тихую рыбоньку, стыдящуюся плохой кожи и белесых ресниц… Симона, купившая счастье… А что, хорошо звучит! Примерно как «Иван, не помнящий родства»…

— Ее любишь? А может быть, трехкомнатную квартиру? А может быть, кресло первого дядюшкиного зама?