Зеркальные очки - [8]

* * *

С заправки я позвонил Кину. С новой аляповатой заправки в стиле испанского модерна. Кин уже вернулся из своей вылазки и не возражал побеседовать.

— Да, неплохо так накрыло. Ты не пытался, кстати, сфотографировать? Ничего, конечно, никогда не выходит, но остроты твоему рассказу это добавило бы — то, что фотографии не вышли.

Но что мне делать-то?

— Побольше смотреть ящик, особенно викторины и мыльные оперы. Порнуха тоже годится. Видел когда-нибудь «Бордель под свастикой»? У нас тут его крутят по кабелю. Редкостное дерьмо. Как раз то, что тебе надо.

О чем это он вообще?

— Кончай вопить и слушай сюда. Открою тебе профессиональную тайну: семиотических призраков можно изгнать всякой медийной херотенью, и чем херовее, тем лучше. Я так отгоняю маленьких зеленых человечков — так, может, и ты своих ар-декошных футуроидов отгонишь. Попробуй. Чего тебе терять-то?

Тут он сказал, что ему пора спать; — мол, с утра пораньше предстоит рандеву с Избранными.

— С кем с кем?

— Ну, эти старички из Вегаса, с микроволновками.

Я подумал, не позвонить ли в Лондон, коллект-коллом, за счет «Баррис-Уотфорда», и не сообщить ли Коэну что его фотограф отправляется на затяжной срок в «Сумеречную зону».[19] В итоге я взял в кофейном автомате чашку чего-то невообразимого без сахара и сливок, забрался в «тойоту» и покатил в Лос-Анджелес.

Лос-Анджелес — это была плохая мысль, и я провел там две недели. Лос-Анджелес — Диальтина страна в чистом виде, родина Мечты, натуральное минное поле, где можно подорваться на осколках Мечты в любой миг. Я чуть не разбился на виадуке у Диснейленда, когда шоссе развернулось, как оригами, в несколько десятков полос и я принялся лихорадочно лавировать между стремительными хромированными каплями с акульими плавниками. Хуже того, Голливуд кишел людьми, слишком уж напоминающими ту пару, которую я видел в Аризоне. В итоге я нанял итальянского режиссера, который, дожидаясь у моря погоды, подрабатывал печатью-проявкой и кафельными работами; он распечатал все пленки, которые скопились у меня по Диальтиному проекту. Сам я и смотреть на негативы не хотел. Но Леонардо ничего не почувствовал, и я, перетасовав отпечатки, как колоду карт, отправил их авиапочтой в Лондон. Потом вызвал такси и поехал в ближайший кинотеатр, где крутили «Бордель под свастикой», и всю дорогу дотуда сидел зажмурившись.

Поздравительная телеграмма от Коэна догнала меня через неделю в Сан-Франциско. Диальта была в восторге от фотографий. Коэну особенно понравилось, как я «проникся проектом», и он был бы, мол, очень не прочь при случае поработать со мной еще раз. В тот же день я заметил над Кастро-стрит летающее крыло — но какое-то не очень убедительное, тут и в то же время не тут. Я метнулся к ближайшему киоску и набрал столько газет, сколько смог унести, с передовицами о бензиновом кризисе и опасностях атомной энергетики. Я вдруг решил, что надо срочно лететь в Нью-Йорк.

— Куда катится мир, а? — сказал киоскер, тощий негр с плохими зубами и в явном парике.

Я кивнул, нащупывая мелочь в кармане джинсов; думал я лишь о том, как бы поскорее найти в парке свободную скамейку и погрузиться в убедительные свидетельства нашей нынешней почти антиутопии.

— Но могло быть и хуже, — добавил он.

— Ну да, — сказал я, — могло быть куда хуже. Идеальный мир — вот чума.

И я зашагал по улице с пачкой концентрированной катастрофы под мышкой, а он все смотрел мне вслед.

ТОМ МЭДДОКС ГЛАЗА ЗМЕИ [20]

В 1986 году новая эстетика восьмидесятых переживала свой расцвет. Ее тогдашнее состояние блестяще отражено в рассказе Тома Мэддокса.

Том Мэддокс — преподаватель английского языка и литературы в Виргинском государственном университете. Он не самый плодовитый писатель — до сих пор из-под его пера вышло всего несколько рассказов. И все же, несмотря на это, он остается непревзойденным мастером в своем жанре.

В своем захватывающем, даже провидческом рассказе Мэддокс успевает затронуть и раскрыть почти всю тематику Движении. «Глаза змеи» — яркий пример современного жесткого киберпанка.

Темное мясо в консервной банке — коричневатое, маслянистое, покрытое слизью — издавало отвратительный запах рыбы; во рту у Джорджа Джордана стоял этот вкус, горький вкус разложения, словно он наглотался желудочного сока мертвеца. Он сел на кухонный пол, и его вырвало, затем он, помогая себе руками, отполз от блестящей лужи, в которой плавали куски бывшего содержимого банки. Он подумал: «Нет, так дело не пойдет, у меня в голове провода, и они заставляют меня жрать кошачий корм. Змея любит кошачий корм».

Он нуждался в помощи, но понимал, что нет смысла звонить в ВВС. Он пытался связаться с ними, но они отказались от ответственности за монстра, сидевшего у него в голове. То, что Джордж называл «змеей», на языке вояк звучало как «Эффективная технология человеческого интерфейса», и они не желали слышать ни о каких проблемах, случившихся после его отставки. Им хватало собственных разборок с комитетами Конгресса, расследующими ведение войны в Таиланде.

Некоторое время он лежал, прижавшись щекой к холодному линолеуму, затем встал, прополоскал рот и сунул голову под струю ледяной воды; он сказал себе: «Позвони чертовому проклятому мультикомпьютеру, позвони в „СенТракс“ и спроси, могут ли они что-нибудь сделать с этим дьяволом, который завладел твоей душой? А если они спросят тебя, в чем проблема, ответь, что в кошачьем корме. Они, возможно, скажут тебе: „Черт, да он просто хочет завладеть твоим