Зеркальная комната - [7]

Наконец фары такси высветили из тьмы садовую калитку, закрытую на висячий замок.

— Приехали, — сказал я.

Надо признать, ни заржавевшая калитка, ни замок не внушили доверия таксисту, да и вряд ли могли внушить его кому-либо. А то, что виднелось, вернее, угадывалось в глубине сада, — тем более: два кипариса, в этот ночной час напоминавшие о кладбище, еще дальше темнели закрытые ставнями окна старого-престарого, как говаривали раньше, «господского» дома, казавшегося заброшенным.

Только когда я вышел из такси, вынул чемодан, пишущую машинку и заплатил, таксист немного успокоился.

— Вы что же, один тут собираетесь жить? — удивленно спросил он.

— Всего две недели, — ответил я, словно извиняясь.

— Да ведь тут на всю округу никого нет, — настаивал таксист.

— Это только так кажется. Когда светло, там вдали видны дома, — оправдывался я, чтобы не казаться таксисту таким бесстрашным, — и вообще, я здесь дома и все вокруг знаю как свои пять пальцев.

И все-таки таксист заверил, что не уедет, пока я не открою калитку.

— Я включу фары, так лучше видно, — добавил он. — А вдруг замок заржавел и вы не сможете войти. Тогда вернемся в Барселону. Нет, уж лучше подождать.

Я вставил ключ, и замок открылся тотчас же. Когда я снял его, калитка медленно подалась в мою сторону со скрипом, который мог показаться зловещим предзнаменованием кому угодно, только не мне. Для меня это было самое нежное приветствие — я узнал калитку своего сада и вспомнил, как десять лет назад во время ремонта она покривилась и с тех пор упрямо открывалась наружу.

— Ну вот я и дома, — крикнул я таксисту. — Спасибо, вы можете разворачиваться и ехать.

— Спокойной ночи, — пожелал мне таксист, — спокойной ночи, сеньор.

Он как-то судорожно рванул машину, чтобы развернуться, и, прежде чем укатить, на всякий случай посигналил мне. Потом он уехал, весьма опечаленный (я в этом просто уверен), что пришлось оставить такого хорошего человека (а чаевые не давали повода в этом сомневаться) в опасности — наверняка через пару месяцев газеты напишут о смерти владельца загородного дома, повесившегося на стропилах.

Было свежо, но не холодно, мои глаза быстро привыкли к темноте. С ключом в руке я подошел к дверям, сразу же нашел замочную скважину. Замок плавно открылся. И включив свет, я почувствовал себя дома.

Дома, наконец-то, как давно меня не посещало это чувство!

Комнаты были убраны, сверкали чистотой. Два месяца назад дети провели здесь рождественские каникулы и оставили все в полном порядке.

Мы осмотрели друг друга. Дом и я. Ворота и двери открылись так поспешно и мягко, словно хотели показать, что помнят, любят и признают своего хозяина. Хозяина, который возвращается на этот раз в одиночестве. В одинокий пустой дом.

Правда, каждый год пикап «фольксваген», купленный в Женеве, привозит нас сюда на Рождество. Но сегодня все совсем по-другому. В наши приезды все здесь наполняется радостным, бурным и шумным ликованием. Небольшой семейный десант — отец, мать, дети, с прошлого года еще невестка и внучка — целое племя, со множеством чемоданов, тюков, пакетов, распахивает настежь окна и двери, врывается в дом, громко радуясь встрече с ним.

Но на этот раз дом и я внимательно, не торопясь осмотрели друг друга. И поздоровались совсем не так, как в обычный рождественский приезд.

— Это ты, — сказал дом утвердительно, как бы узнавая меня.

— Это ты, — ответил я дому, обнимая его взглядом.

Каким дом увидел меня? Наверное, постаревшим, усталым.

Я же увидел его таким, каким давно не помнил. Родным, гостеприимным. Вдали отсюда мне почему-то вспоминается только облупившийся потолок, заржавевшие краны, оборванная цепь в туалете, сломанные плетеные кресла. А когда мы приезжаем всей семьей, очарование встречи тонет в хоре голосов, в сутолоке и беготне — у входа, в коридорах и в столовой свалены пожитки, дети несутся по лестнице на второй этаж в спальни — скорее найти свою комнату, свои вещи, книги, быстро стелить постели, если на дворе уже ночь, а если день — немедленно садиться обедать.

Оставив единственный чемодан у входа, я закрыл за собой дверь и вошел в столовую. Глиняные фигурки за стеклом буфета, казалось, лишь замерли на мгновение, словно слуги, ожидающие приказаний хозяина. На камине — разбитая каменная ступка, пятнадцать лет назад мы нашли ее в каких-то развалинах на Сардинии. На стене натюрморт, написанный отцом уже в старости, когда он увлекся живописью, ставшей для него чем-то вроде «травы забвения»; и ходики — спустившиеся вниз гирьки — словно просили меня завести их.

Не снимая плаща и шарфа, я подошел к часам, поднял наверх гири, поставил стрелки — было без четверти одиннадцать, легко подтолкнул маятник. Ходики висели немного криво, но я‑то отлично знал: стоит повесить их прямо — маятник остановится. Итак, часы пошли.

Я недоверчиво посмотрел на водопроводный вентиль, повернул его, и сразу же началась чудесная музыка — пение воды, наполняющей бак на чердаке. Потом я включил газовое отопление, пламя рванулось, загудело как-то яростно и весело.

Волшебная ночь, когда человек и его любимые вещи понимают, чувствуют друг друга. Как было бы нелепо нарушить сейчас это единение, подняться в спальню, стелить постель, распаковывать чемодан — погрязнуть в домашних хлопотах, словно образцовая хозяюшка, а потом выключить свет и завалиться спать после тяжелой дороги и обычного трудового дня образцового служащего.