Зеркала прошедшего времени - [49]

Геккерн наконец повернул голову и внимательно вслушивался в горячие и бессвязные признания Дантеса, не сводя с молодого человека потемневших, влажно блестящих глаз.

– А ты знаешь, Жорж, что ты теперь можешь называть меня папа? – осторожно спросил он, но голос его дрогнул. – Если хочешь, конечно…

– Ты для меня – все, Луи… ты – моя семья… Прости меня, если сможешь, за все… Нет-нет, ты еще не знаешь, за что – я все тебе расскажу, потому что не могу тебе лгать… Но если ты не сможешь простить меня – то скажи мне правду… и я… заберу папку с рисунками и уйду… Просто у тебя горел свет… и я подумал…

Луи закрыл лицо чуть дрожащими от волнения руками, и Дантесу на мгновение показалось, что он вот-вот разрыдается.

– Я просто ждал тебя, – глухо отозвался тот. – Я каждый день ждал тебя, а ты все не шел… И не говори мне ничего, Жорж, – мне достаточно того, что ты сейчас со мной. Я не священник, чтобы тут передо мной исповедоваться, и не надо, Бога ради, делать из меня святого… Сам знаешь, какой из меня святой, и в рай меня впустят разве что с заднего входа.

Не ожидавший такой сомнительной шуточки, Жорж согнулся пополам от смеха, сползая с кресла. Слезы текли из его глаз, принося ему облегчение и вымывая из сердца всю горечь обид, тоски и невыносимого, затянувшегося одиночества.

Ты непредсказуем, милый Луи… Я так люблю тебя…

– Не уходи, Жорж… – срывающимся голосом произнес Геккерн. – Останься…

– Я не уйду… Я никуда больше от тебя не уйду – если только сам не прогонишь ко всем гвардейским чертям гадского сукина сына…

– Нет, дорогой мой, твой титул теперь звучит несколько менее пафосно.

Дантес порывисто вскочил с кресла и немедленно сомкнул свои руки в кольцо вокруг шеи Луи, зарывшись белокурой головой в его плечо.

– Барон Жорж Шарль Дантес-Геккерн… И сбрей, ради Бога, свои дурацкие усики, mon cher, – они делают тебя старше…

Глава 9 Деликатное поручение

Что ж, буду жить и думать – ты верна.

Как рогоносец… За любовь сочту я

Лишь тень любви, хоть призрачна она,

Твой взор со мной, а сердца я не чую.

Твои глаза не выкажут вражды,

И в них я не замечу перемены.

Пусть у других лицо хранит следы

Коварства, лицемерия, измены,

Но властью неба на твои черты

Наложена приветливости маска.

И что бы в сердце ни таила ты —

В глазах твоих всегда сияет ласка.

Как в яблоке, что Ева сорвала,

В красе твоей таится много зла.

У. Шекспир

Из дневника Екатерины Гончаровой

…И не могу заставить себя почитать книгу, или поиграть с Машенькой, или даже поспорить о чем-то с Пушкиным. Вывести меня из этого состояния тупой тоски и лени может только вечер у Вяземских или у Долли, если там будет Жорж Дантес. Видеть Жоржа, любоваться им, слышать его голос – больше мне ничего не надо, и я мечтаю только ободном – чтобы время, которое я провожу без него, летело быстрее и незаметнее, а не тянулось медленно и томительно, как затяжные осенние дожди.

Но мне все чаше кажется, что он не на шутку влюблен в Натали… Он последнее время старается быть там, куда приезжаем мы, и я вижу, как он на нее смотрит… А она-то! Таша! Я всегда считала, что она никогда не любила Пушкина, но теперь уже все говорят о том, что Жорж и Натали влюблены…

Жорж кажется таким счастливым, и я уверена, что это из-за Таши. Единственное, что его гложет, – так это то, что убийцу бедного Рене Метмана так и не нашли. Он рассказывал, что полиция произвела обыск в казармах на Шпалерной, пытаясь найти у офицеров гвардии наркотические вещества, но ничего не нашли…

Если бы ты знал, Жорж, что мое сердце разрывается от тоски, когда я не вижу тебя… Все, что я хочу, – это видеть тебя и просто быть с тобою рядом…

Николай Павлович старался по возможности сосредоточиться на том, что говорил сейчас генерал Бенкендорф, но мысли его сегодня были как никогда далеки от донесений, принесенных для обсуждения шефом тайной полиции. Настроение государя можно было бы даже назвать романтическим, хотя его твердый, как кремень, и привыкший к беспрекословному подчинению характер был дальше от амурных бредней, чем от Луны. Он часто и невпопад кивал и задавал вопросы, ставившие Александра Христофоровича, обычно чутко улавливавшего даже самые легкие изменения в словах и интонациях государя, в логический тупик. Генерал прилежно, как школьник, старался понять, что именно в данный момент было бы интересно обсудить государю, потому что ощущал всей своей сверхчувствительной натурой, что Николай чего-то недоговаривает.

– …и очередное прошение поэта Александра Пушкина об отставке, ваше величество, – произнес Бенкендорф, мельком взглянув на царя. Государь, до того спокойно и расслабленно сидевший в кресле, внезапно порывисто вскочил и в волнении прошелся по кабинету, нервно потирая лоб кончиками пальцев.

– Отказать, – глухо ответил он, – и не принимать повторных прошений. Камер-юнкерский мундир ему, видите ли, не нравится! Скажи, Христофорыч, я ведь все делаю для того, чтобы его стихи и проза были опубликованы, сам проверяю и правлю, почти ничего не вымарывая, а ведь почерк у него – сам знаешь! Но ради его бесподобного таланта я все готов ему простить. Ну… или почти все.

Бенкендорф вздрогнул, искоса взглянув на государя, но тот как ни в чем не бывало продолжал: