Земную жизнь пройдя до половины - [17]

Но я не стала ждать, пока они бросятся на меня, и бросилась первой. Мне достались трое и среди них Минька.

Все слилось во мне: остервенение, азарт, отчаянность, бесстрашие и даже радость, когда я еловым сушняком молча и яростно хлестала по этим нечеловеческим мордам и стоячим глазам, и ветки, проходя по какой-либо морде, оставляли на ней красные от крови царапины.

И все же мне было не справиться с троими. Сушины с треском ломались, укорачивались, становились негодными. Уже кто-то из этих свиней рванул на мне кофточку и располосовал ее до пояса. Но ни о кофточке, ни о поражении думать было некогда. Я скорее бы сдохла, чем сдалась.

Но тут отчаянный, на каких-то невероятных нотах, дикий крик, разорвал тишину леса, сопение нападавших, шуршание машин на трассе и заставил остановиться и замереть все вокруг.

Я оглянулась. И не сразу поняла, что так страшно и безсловно кричит Нинка, которую схватили два Минькиных дружка. Понять это можно было лишь по ее широко распахнутому рту да по ошалелому виду насильников, потому что наша интеллигентная, модная, задавалистая Нинка просто не могла издавать такие чудовищные звуки.

Остолбенение прекратилось одновременно с криком. Минькина кодла дружно рванула в лес, мы с Нинкой к остановке, а сверху, словно дожидавшись развязки, ливанул густой, беспросветный дождь.

Нас с Нинкой вынесло на остановку, но там не было ни людей, ни автобуса, и, не останавливаясь, мы понеслись по обочине, по ее взбухающим, пузырчатым лужам к железнодорожному переезду и городу за ним. Остатки обломанных сушин кололи мне голый живот, они хоть немного прикрывали разодранную кофточку, или мне казалось, что прикрывали.

А дождь лил, лил, не переставая, пытаясь что ли смыть тошнотворное омерзение от произошедшего. И мне снова чудилась горящая деревня с гогочущими фрицами, и думалось, что так теперь будет всегда.

Но нет. Все проходит. Тем более, что мы с Нинкой ни единого разу не говорили о том случае, а Минька с дружками куда-то бесследно пропал, словно в воду канул после тех лесопосадок. Так что постепенно прошло и это, заслонилось сначала экзаменами, потом выпускным, а потом просто жизнью. Прошло и забылось.

IV

Жарким, в сухих грозах и обильной клубнике летом я привезла детей к матери в деревню. И тут же, словно он ждал меня, явился Минька. Сказать, что я удивилась, значит, ничего не сказать. После гибели Тобика он у нас в доме никогда не бывал, а последние лет шестнадцать даже случайно не встречался, как будто прятался от меня, ведь бывали же мы в деревне одновременно.

А теперь он сидел на скамье возле сарая у нас в саду мало изменившийся, только заматеревший, весь квадратный, оплывший, со все теми же оттопыренными ушами и, не переставая, говорил о себе.

Вязкий его рассказ сводился к одному, как он, Минька, теперь, конечно, Михаил Васильевич, замечательно устроился в жизни.

Первым и главным являлась удачная работа: мастером по ремонту холодильников, при которой можно было насшибать помимо зарплаты до сотни в день.

— У тебя, к примеру, какой оклад? — спрашивал он между прочим.

— Сто семьдесят.

— Ну и что ты выгадала со своим образованием?

— А я, Минька, ничего не выгадывала.

— Говорите так, а сами сопли от зависти пускаете.

— А вдруг правда? Я, помнишь, и в школе не врала.

Мои слова Минька однако пропускал мимо ушей. Они были не нужны ему. Он пришел что-то доказать мне, а может, и не мне, а себе самому, и говорил, почти не отвлекаясь, то о своем новом «москвичонке», то о квартире в Кунцево и добытых туда по блату двух румынских гарнитурах. То перекидывался на свою благополучную семейную жизнь:

— Жена у меня шелковая, по струночке ходит, скажу — тут же бегом бежит.

О жене я слышала. Говорили в деревне, что по пьяни Минька ее нещадно бьет, и она его смертельно боится.

В глубине сада о чем-то своем весело кричали дети, тыкаясь в стену сарая, недоуменно гудел шмель, сквозь резные листья рябины, под которой я сидела, пробивалось солнце. И было бы мне хорошо и уютно в этом теплом, родном мире, если б наискосок от меня не восседал Минька, опять ненавистный, как когда-то в детстве.

Я смотрела на его громоздкие руки, покрытые жестким белым волосом, и тяжелые кулаки, лежащие на коленях, представляла, как он этакими кувалдами молотит беззащитную женщину, и знала, что на ее месте я бы давно его зарезала.

Он все говорил и говорил, но я больше не слушала. Яркие, как переводные картинки, всплывали и гасли воспоминания о Миньке. Но в отличии от безмятежной доброты переводных картинок с их наивными зайчиками, слонятами, цветами, воспоминания отдавали обидами, болью и запахом лесопосадок перед дождем. И лишь одно из них было иным, когда двое первоклашек, прижавшись друг к другу оплакивали в школьном тамбуре смерть Сталина. Это первое, настоящее и большое горе, а главное, оно — общее, объединяющее, и оттого оставившее по себе высокое, светлое чувство. Может быть, единственное общее, что за всю жизнь было у нас с Минькой.

Потом отобрали и его.

Что они думали, разоблачители культа, поливая Сталина грязью? Стояло за этим нечто жалкое и ничтожное. Сами замаранные по уши, они хотели остаться чистенькими. Но не вышло. Народ их не любил, не уважал, никому из них не доверял, жил помимо них, зато зло смеялся в частушках и анекдотах: