Земная твердь - [44]

Зина работала в столовой. Их там трое: Фаина Павловна Косова и две комсомолки — Миля Калашникова, бойкая пухлая девушка, и Зина.

Косова по давней привычке в столовой появлялась чуть свет. К тому времени, когда приходили девушки, она успевала начистить к завтраку картошки, затопить котлы, принести с Крутихи три-четыре коромысла воды. Дородная, но крепкая, она, подоткнув подол своей широченной юбки, тяжело переваливается по кухне, думая: «Пусть позорюют часик лишний мои помощницы. День, ой, как долог — устряпаются».

С приходом Мили вся столовая оживала, наполнялась звуками: девушка звенела посудой, скоблила некрашеные столы, таскала дрова, потом, гремя умывальником, мыла руки или с шумом точила о зернистые кирпичи иступленные до щербатин ножи. Она ни минуты не могла не петь. Голос у нее мягкий, сочный, и песен она знала — не перечтешь.

Фаина Павловна с первого дня полюбила расторопную Милю, относилась к ней внимательно, порой журила грубовато, как свою дочь, а то с ласковой усмешкой желала ей:

— Девка ты — золото, дай бог тебе хорошего жениха.

— А без бога не найти, Фаина Павловна?

— Ты-то найдешь. А верное знатье, сам он придет. Придет и скажет: милая ты моя, будь моей женой.

Пухлое, курносое лицо Мили заливала краска. Девушка, смущенная и счастливая, отбивалась:

— Уж вы скажете, Фаина Павловна.

Как-то стороною от Мили и Косовой жила Зина. Она была задумчива и работала не то что лениво, а скорее опасливо. А Косовой все казалось, что девушка боится обо что-то испачкаться и навечно испортить свою красоту.

— Зиночка, — скажет иногда Косова, — картошку пора бросать в котел, а ты ее еще не очистила. Торопись, милая.

Если девушка начинала спешить, Косова предупреждала:

— Так нельзя: у тебя половина картошки идет в очистки. Потоньше срезай.

Зина бессловесно исполняла наставления Фаины Павловны, но они сыпались на каждом шагу, и девушка начинала сомневаться: умеет ли она вообще что-то делать по-настоящему. Принесет ли она воды — женщина метнет взгляд и скажет:

— Ополовинила ведра-то, болтаешь ими на ходу. На танцах небось лебедушкой плаваешь, а вот принести коромысло воды — толку нет.

Стараясь не сплеснуть ни капли, Зина шагала медленно и опять получала замечание: долго ходила — котел перегрелся.

Однажды Зина, домывая крыльцо, услышала через приоткрытую дверь, как в кухне Милка Калашникова доверительно брякала языком перед Косовой:

— А вы заметили, Фаина Павловна, что наша Зина опять надулась, как мышь на крупу. Это она от того, что вы ее заставили мыть пол. Дома ей — по всему видать — такая работенка и во сне не снилась.

— Всем-то вам она не шибко снилась, — ворчливо отозвалась Косова и, тяжело ступая по скрипучим половицам кухни, прошла к дверям, кряхтя, опустилась на маленькую скамеечку: вероятно, взялась сама чистить картошку.

Помолчав, поразмыслив, Косова неизвестно у кого спросила:

— Кто тут виноват? Как ни прикидывай, а виноваты родители, особливо мать. Если дочь чистоплюйка, не умеет вымыть пол, постирать себе платье — весь изъян лежит на матери. Была бы я у власти, я бы законом заказала мужикам жениться на белоручках. Вот те, истинный господь, запретила бы. Нельзя в дом брать обузу. Вот другой, посмотришь, сам работящий, земля землей, а бабу подавай ему с крашеными ногтями. Такую, видите ли, он берет с лапочками. А такая-то всего и может, что в книжку да в зеркало глядеть. Вот как эта, наша Зиночка. Ходит, будто хрустальная, — того и гляди, расколется.

Зина слушает кухаркины рассуждения, и дрожит ее сердце. Ей жалко себя, жалко своих рук, которые успели огрубеть, а в кожу ладоней и пальцев накрепко въелись печная копоть и жирная гарь котлов. «Надо что-то делать. А что? Уехать домой. Нет, с какими же глазами я покажусь там. Дезертир».

А Фаина Павловна раздумчиво, будто сама для себя, нанизывает слово к слову, вьет веревочку одной ясной мысли:

— Зато парни на участок приехали, право слово, молодец к молодцу. Работают страсть усердно. Среди них есть такой… да вот еще в воскресенье шибко душевно на гитаре играл… Как же его, ведь знала вот…

— Молотилов, — подсказала Миля.

— Во-во, он самый. Когда я посмотрела на этого Молотилова первый раз, мне даже боязно сделалось; ой, думаю, как же он, такой беленький, лес-то ворочать станет. Сам большой, а ручки у него тонкие, прямо и не мужские, ей-богу. А он, милая моя, в лучших лесорубах на участке ходит. От хороших родителев этот парень, я так примечаю. Видно ведь: дома ему работать не приходилось, но к труду он уважительно воспитан. Славный парень. Вот бы жених-то тебе, а? — вдруг сделала практический вывод Косова. — Чего молчишь, Милка?

— Я не приглядывалась к нему, не знаю, — кокетливо вскинула бровью Миля.

А Зина больше не слушала. Она, невольно улыбаясь, продолжала свою работу, так промыла и выскоблила крыльцо, словно его застелили новыми плахами. В этот день Фаина Павловна впервые услышала, как Зина, растопляя плиту, тихо пела какую-то песенку об алых гвоздиках. «Поет не грустное, — подумала Косова. — Значится, радость имеет на сердце». Потом подошла тихонько к девушке, осторожно положила кроткую руку на ее зыбкое плечо и сказала: