Земля за холмом - [100]

— Ну, чего ты нос повесила? Все нормально!!

…Ночь. Ночь. Фары грузовика сквозь косые дождевые полосы.

Сережка говорит:

— Жена, ты не замерзла?

Грузовик качается, как корабль в бурю, и железные запчасти перекатываются по кузову от борта к борту. Сережка держит ее крепко, наверное, чтобы она на ходу не вылетела. Он попробовал поцеловаться, но их как тряхануло!

Дорога совсем испортилась. Они блуждают в объезд и буксуют. Сережка вылезает из кузова в жидкую грязь, и они с шофером кидают землю лопатами и мостит под колеса охапки травы. Они мечутся в свете фар — грязные и промокшие. Лёлька хотела тоже слезть и помочь им, но Сережка прикрикнул на нее; сиди! И странно, она подчинилась…

Машина взвывает, охваченная дрожью, вырывается из топкой ямы, и Сережка снова запрыгивает в кузов.

— Жена, ты тут жива?

Лёлька лежит на дне кузова и умудряется засыпать время от времени…

Они окончательно завязли на въезде в деревушку, совсем незнакомую. Ее огонечки слабо светились впереди и постепенно погасали по очереди.

— Пошли, — сказал шофер, — а то все полягут спать, не достучимся!

Дождь перестал, но было еще очень мокро. Сережка вел ее куда-то в темноту.

Они постучались в крайнюю хату — приземистую и темную. Открыла дверь бабка — сухонькая, согнутая.

— Некуда, милые, некуда! — запротестовала бабка. — Все полно. В горнице у меня девчата с городу, а кухня, гляди, вся под шоферами! Куда я вас? Вот солдата одного возьму, и ладно…

— Ну, бабуся, ну пусти пас, куда мы пойдем? Уже все хаты темные! — принялся уговаривать Сережка. — Видишь, жинка у меня на ногах не стоит! Как же ты нас на ночь выгонишь?

Видимо, бабку сразили Сережкины доводы.

— Разве в сенках, у пригона? Да там у меня чисто, не думайте.

Она шла впереди по какому-то глинобитному переходу, и свет от лампы скудно освещал рыжую степу. Сени оказались узкими, как вагонное купе. В конце их стояла деревянная кровать, крашенная голубой краской. Кровать походила на ящик, набитый сеном. Бабка бросила на сено косматый тулуп.

— Спите, милые, отдыхайте.

— Ладно, бабушка, — сказал Сережка.

Только сейчас, сквозь полусон, дошло до Лёльки, что она жена Сережкина, хотя и не любит его по-настоящему! И все-таки она — жена его…

За тонкой камышовой стенкой шевелилась и шумно вздыхала бабушкина корова.

— Залазь под тулуп и спи, — распорядился Сережка. — Завтра рано вставать. И не смотри на меня такими перепуганными глазами!

Утром, когда Лёлька вышла во двор, крыши деревеньки были белыми от первого инея. И белым было все — подмерзшая в складках земля и кабины столпившихся на улице грузовиков. У грузовиков возились незнакомые шоферы, разогревали моторы и носили в ведрах воду от колодца.

На дворе умывался Сережка, в одной майке, ледяной водой из колодца. Зубы его блестели и были одного цвета с инеем.

— Проснулась! — закричал Сережка. — Смотри, дождя-то нет! Сейчас поедем!

Утро оставалось жемчужным, когда они ехали на машине по заиндевевшей степи. Дорога затвердела и они мчались как бешеные.

5. Зима

Сборный дом поставили на гриве, на краю села. И теперь, когда едешь из Багана в Казанку, первой встает из-под земли его двухскатная крыша, а потом — крылья ветряной мельницы и труба эмтээсовских мастерских.

Сборный дом — щиты из светлых досточек, внутри набитые чем-то легким, вроде бумаги. Летом, пока дом лежал в несобранном виде на гриве, плотники сидели на нем, курили и думали, как собирать, подходили местные жители и разглядывали скептически: да разве ж он выдержит в такие зимы — не обмазанный, окна — одно — на четыре местных окошка — не натопить!

Дом завезли в МТС специально для целинников, и квартиры выделили трем приезжим семьям: Лаврушиным, Куприяновым — Анке с матерю, и Усольцевым — Лёльке с мужем. Четвертую квартиру отвоевал плотник, вербованный по договору и тоже почти целинник.

Дом — желтый, пахнущий деревом, два крылечка — в степь на восход, два — к селу на запад. От крайней хаты к дому ведет протоптанная в снегу дорожка, захлюпанная ледяными узорами — это Лёлька ходит на эмтээсовский хоздвор по воду. Айка приноровилась носить ведра ловко, по местному обычаю — на коромысле, ни капли не проронит, а Лёлька мучается: дужка ведра режет ладони и валенки вечно промочены! Падает снег — дорожка наслаивается и подымается, а дом уходит вглубь, затопленный в сугробы до подоконников. Дом на гриве, на семи ветрах, как Ноев ковчег, со своим сборным населением.

В полдень Сережка уехал на тракторе подвозить корма, а к вечеру подул буран. Вначале он был не очень страшный: в сумерках со стороны степи побежали по склонам сугробов струи сухого снега и, разбиваясь, стали захлестывать Лёлькино крылечко.

Но уже ночью Лёлька проснулась от ветра — весь легонький сборный дом покачивался, как корабль. Лёлька лежала в темноте и прислушивалась — дом страшно звукопроницаем.

За стенкой справа, в квартире Лаврушиных, не спали. Новорожденный Павлик пищал, Женя кормила его и уговаривала, а свекровка громко подавала из кухни советы, как надо ухаживать за ребенком. Ника, видимо, лежал на койке и озабоченно ворочался. Лаврушинская койка стояла, отделенная от Лёлькиной тонкой дощатой стенкой, и получалось почти так же, как жили они — разделенные Жениной занавеской в маках. Ника все еще работал в Благовещенке и дома бывал наездами. Теперь он ехал мимо в Баган на какой-то семинар, и Лёлька подумала — при такой погоде никуда назавтра не уедет!