Земля. Тайная история красок - [46]

Родители очень сердились и сокрушались, ну почему их непутевая дочь не желает ткать или танцевать, как все нормальные девочки.

— А мне не нравилось ни то, ни другое, мне нравилось рисовать. Я вообще во многом подражала мальчишкам, даже дралась.

Видимо, дралась девочка неплохо, поскольку в конце концов все-таки отвоевала себе право рисовать. Единственный брат Сучиарми умер, остались только она и три сестры.

— Я заняла место брата, и в итоге родители смирились, рассудив, что я могу выполнять все мальчишеские обязанности и научиться секретам рисования и изготовления марионеток для театра теней.

Возможно, слово «секреты» напомнило художнице о цели моего визита. Она внезапно поднялась с места.

— Вы, наверное, хотите увидеть мою фирменную белую краску?

Я кивнула. Сучиарми повела меня через двор к деревянному сарайчику. Звякнули ключи, и дверь со скрипом отворилась. Здесь в грубо сколоченных деревянных ящичках лежали небольшие камушки светло — кремового цвета, самые крупные размером с кулак, остальные намного меньше.

— Это моя самая ценная краска.

Мы присели на корточки рядом с ящичками. Я провела рукой по одному из камешков, он оказался на ощупь почти маслянистым, а Сучиарми тем временем рассказала, откуда они взялись. Это остатки того, что привезли из-за моря много лет назад, задолго до ее рождения. Моряки приплывали с острова Целебес, который сейчас носит название Сулавеси. Одни говорят, что они были рыбаками, другие утверждает, что якобы пиратами. Но так или иначе, эти белые камушки мореплаватели использовали как балласт, чтобы поддерживать осадку судна. Добираясь до Серангана, к югу от Бали, они высыпали камешки у берега, а их место занимали новые грузы.

Вот что рассказала Сучиарми:

— Чаще всего эти камни просто выкидывали, но для меня это настоящая драгоценность.

Трудно сказать, кто из ее родных впервые узнал о камнях, но уже в детстве вместе с отцом девочка плавала на Серанган, взяв лодку напрокат, чтобы пополнить запасы и заодно полюбоваться жившими там редкими морскими черепахами. В середине 1980-х власти построили мост между двумя островами, чтобы удобнее было добираться до храма на Серангане, и камушки исчезли. Художница растирает их в порошок, потом смешивает с кальцием и добавляет связующий элемент из шкур яков, так называемый животный клей, который привозят в Джакарту из Гималаев. Тут Сучиарми замолчала, решив, что и так сказала уже достаточно, а потом лицо ее приняло озорное выражение:

— Кое-что я все же утаю, это мой секрет.

Пока мы шли через двор в студию, она показала мне на старое высохшее дерево:

— Раньше я закапывала камушки тут, чтобы никто не украл, но… Возраст, сама понимаешь. Память подводит, не помню, где что спрятала, так что пришлось перенести их в сарай.

Ну и ну! Получается, она продемонстрировала мне весь свой запас белой краски. Словно прочитав мои мысли, старушка добавила:

— Молю бога, чтобы их хватило на оставшуюся жизнь, поскольку другой краской рисовать не хочу.

Возможно, это и есть ответ на вопрос, почему же художники, несмотря ни на что, столь упорно продолжали использовать свинцовые белила. Уистлер, к примеру, мог бы перейти на цинковые и при этом чувствовал бы себя куда лучше. Но он упрямо рисовал свинцовыми белилами и отмахивался от доброхотов, предлагавших другие краски, заявляя, что они не достаточно непроницаемые, или давая какое-то иное логическое объяснение. Но скорее всего ответ куда проще — художник просто чувствовал, что это все не то, и логика тут ни при чем. Дело вовсе не в консистенции и не в том, что краска впитывает не то количество масла, какое нужно.

Когда мы стоим перед законченным полотном, то оцениваем композицию, цвет, перспективу, а также эмоции, которые оно вызывает у зрителя. Но что испытывает художник, творя в своей мастерской, пропахшей скипидаром? Наносит ли он краски механически или задумывается об их текстурах? Разумеется, все здесь очень индивидуально. Творчество — это процесс на уровне ощущений, когда время отходит на задний план, и именно возможность нанести крошечный мазок и качество цвета, который получается в результате, а не потенциальная угроза для жизни становятся решающими при выборе красок. И недаром Джеймс Элкинс в своей книге «Что такое творчество» проводит параллели между мастерской художника и лабораторией алхимика: «Художник, макая кончик кисти в краску и глядя на свою палитру, знает, чего хочет добиться взмахом этой самой кисти».

Девушка в белом: постскриптум

При первом взгляде на «Симфонию в белом» героиня кажется воплощением невинности, но потом оказывается, что это вовсе не так. Да, модель по имени Джоанна Хиффернан на картине выглядит скромной, почти ангелом, но сам Уистлер называл ее «огненной Джо», и к моменту создания картины они уже несколько месяцев состояли в любовной связи, а зиму 1861 года провели в Париже в мастерской, принадлежавшей одному из друзей художника. Роман бурно развивался, несмотря на попытки матери Уистлера и других живущих в Америке членов семьи помешать их отношениям. Хотя у двадцативосьмилетнего живописца от свинцовой пыли кружилась голова, но он не переставал флиртовать со своей любовницей-ирландкой, даже создавая ее портрет. А оскал зверя у ее ног своеобразная шутка — Красавица и Чудовище; а может быть, таким образом Уистлер пытается сказать зрителю: «На первый взгляд она воплощенная невинность, но присмотритесь повнимательнее. На этой самой шкуре мы предавались любовным утехам».