Земля русская - [4]

Впрочем, вовсе не глаза меня заинтересовали: мало ли на свете необыкновенных глаз! Заинтересовало оброненное вскользь хозяином пояснение, что учительница музыки — уважаемый в городе врач. Я спросил:

— Деньги?

— Что вы! Что вы! — замахал он руками. — Доктор Валя в высшей степени благородный человек. — И, оглянувшись на ширму, понизил голос до шепота: — Девочка, видите ли… э-э… с трудом передвигается. А о деньгах не смеем и заикнуться.

О благородном человеке надо было рассказать читателям. Но если бы знать, что встречу… глухую стену! Доктор Валя не пожелала со мной разговаривать.

— В газету? Обо мне? Никогда! — В необыкновенных глазах ее прочел я всю безнадежность моего предприятия.

Не скажу, что до этого не попадались «трудные» герои. Бывали орешки — ого! Но чтобы вот так: сказала — отрезала, такое слышал впервые. Надо бы и мне махнуть рукой: не хочешь — не надо. Но меня, что называется, заело, и, набравшись терпения, отправился я в долгую кружную дорогу.

Кончался в редакции день, я убирал бумаги в стол и шел в город. Шел в поликлинику, на квартиры к больным, в музыкальную школу… Приставал с расспросами к врачам, педагогам, родителям… Исписал блокнот, второй… Перечитал все автобиографии, писанные когда-либо доктором Валей для отделов кадров… Я располагал столькими фактами душевной щедрости этого человека, что мог бы уже писать очерк. И в то же время не мог. В руках были плоды, но я не знал, какие соки напитали их.

Южная ночь упала сразу, без сумерек. Прошел обильный дождь, тропинка, ведущая на улицу Буйнакского, раскисла. С трудом нащупывая в темноте опору, я поднимался вверх. Внизу черно и маслянисто блестело море, и сверкала огнями бухта.

Среди мокрых садов отыскал небольшой домик с плоской крышей и открытой верандой. Одно окно светилось. Я постоял, прежде чем стучать. Знал: такого гостя тут не ждут. Но бывают, оказывается, удачи, посылаемые нашему брату за терпение. Меня встретила сестра доктора Вали, тоже врач, только педиатр, розовощекая хохотушка.

— Шура, — отрекомендовалась она, подавая мягкую, теплую, как и должно быть у детских врачей, руку. — А вас я знаю, наслышана. Охотитесь за нашей дикаркой. Скажу, что не такой уж вы и страшный. Чего она от вас прячется?

Вот о ком писать! Милое дело: ни вопросов, ни расспросов. В пять минут вся биография как на ладони, да еще с «картинками». От одной такой картинки у меня дыхание перехватило: вот они, соки, напитавшие плод!

— Знаете, тогда война шла. Мы девчонками были. Валя постарше, я помладше. Отец, понятно, на фронте. Мама в библиотеке, зарплата так себе. Голодно, холодно и все такое прочее. Но — как все, так и мы. Терпим и надеемся. Однажды мама вернулась не одна. Она привела незнакомую женщину с девочкой лет десяти. Это были беженки. В одних платьях и совсем босые. «Девочки, — сказала нам мама, — у вас теперь будет сестренка, подберите ей туфли, платье, завтра в школу вместе пойдете». Стало нас пятеро. Живем — перебиваемся. А в начале зимы наша мама сотворила настоящее чудо. Вы сами-то воевали? По возрасту не похоже. Ах, воевали. Извиняюсь. Во всяком случае, холостяком были. Вот видите, всего и вам не понять. В один мокрый-премокрый вечер, когда мама торопилась домой, ее останавливает военный и говорит: «Простите, я понимаю всю несуразность своего вопроса, но ничего не могу с собой поделать. От самой границы спрашиваю у случайных людей, не встречалась ли им женщина с девочкой? Меня принимали за помешанного, мне сочувствовали, но говорили: разве можно найти иголку в сене? Люди правы, но, знаете, если потерять надежду…» Мама расспросила военного и, ничего не говоря, велела идти за ней. На наших глазах разыгралась потрясающая сцена: муж нашел жену и дочку, с которыми расстался в первый день войны. Слез и радостей в доме было на всю ночь. Я тоже ревела. А Валька, представьте, нет. Ни слезинки. Только глаза вот та-акие сделала и глядит на маму не мигая. Представляете, она подумала, что мама волшебница.

Когда я покидал домик на улице Буйнакского, на тропинке перед калиткой разминулся с доктором Валей. Она шла усталая, в мокром плаще и ни слова не сказала, только бросила в мою сторону быстрый взгляд. «Да отвяжешься ли ты наконец?!» — прочитал я досаду и укор во взгляде и мысленно сказал: «Отвяжусь. Теперь — все».

Потом долго сидел на набережной и слушал шум моря. Он уносил меня в прошлое. Опять горели города, брели по дорогам беженцы, размахивали наганами на перекрестках осипшие командиры… И на этом немом фоне — две девочки: одна обхватила ручонками шею отца, другая большими глазами глядит на чудо, сотворенное добрым сердцем матери. В такой миг детская душа созревает для высокого и благородного служения…

…Лешуга. Лесная дикая яблоня. Она подсказала мне ответ: не место, а люди живут в памяти. Все, что окружало меня в детстве, — сады, березовая роща, хлебные нивы, луга, тропинки, проселки, школьные дубы, погост — все было одушевлено человеком: бабушкой, отцом, матерью, соседом, прохожим. Без них ничто не вошло бы в душу, ничто ни о чем не рассказало бы мне, и, стало быть, нечего было бы помнить. Ведь прохожу я мимо таких же садов и деревень, нив и парков без особого душевного трепета, они  н и  о  к о м  мне не напоминают.