Земля родная - [3]

— Смутьянщиков на заводе развелось, что тебе черных тараканов в голодный год, — ворчал Вавила Степанович, стаскивая с себя промасленную одежду. — Мутят людей, незнамо што… И вы туда же, молокососы! — обернулся он к Алешке. — Всыпать бы вам плетей, как бывало…

Гришка удивленно покосился на широкую, в косую сажень спину старого Бурана, насторожился. Простоватый Алешка храбрился. Пятерней взъерошил слежавшиеся под шапкой волосы, дерзким взглядом уставился в спину склонившегося над рукомойником отца, спросил:

— А как же, тятя, с новыми расчетными книжками, неуж принимать?

— Не твоего ума дело! — Вавила Степанович бросил утирку на гвоздь и, тяжело сутулясь, направился к столу. — Больно вы прытки стали нынче, умники. А о том не думаете, что делать будете, коли хозяин с завода прогонит. Теперь в рабочих руках не больно большая нужда, эвон сколько их мотается без дела, девать некуда. Оно, конешно, пятачок нашему брату-рабочему, ой, как трудно достается, зря поступаться копейкой тоже не след, — разговорился Вавила, умиротворенный сытным запахом наваристой похлебки. — Ну и на рожон лезть нечего. Рассудительно надо, полюбовно договориться с хозяевами, по-божески. Чай, ведь тоже люди русские, поймут. В случае чего и самому губернатору пожаловаться можно… А забастовки — озорство одно, добра от них не жди. В девяносто седьмом бастовали, сколько шуму-гаму было, да много ли проку вышло? Несчетно народу пересажали, увезли бог весть куда, сирот пооставляли. А восьмичасовой рабочий день — где он? — Вавила Степанович безнадежно махнул рукой, помолчал и жестко закончил: — Плетью обуха не перешибешь. То-то. Бог терпел и нам велел. Плесни-ка, мать, мне еще похлебки-то.

Гришке очень хотелось возразить старику Бурану, но постеснялся, только укоризненно посмотрел на Алешку: вот, мол, какой у тебя твердолобый батька-то! — и вышел, заторопившись домой. Алешка под строгим взглядом отца тоже присмирел. Возбуждение улеглось, осталась одна усталость.

Но заснуть в эту ночь он долго не мог. События дня снова и снова проходили у него перед глазами, каким-то новым горячим чувством будоражили сердце, заставляли непривычно думать не только о себе, о своей семье, но и о всех рабочих завода. Хозяин у завода один, а работников — не перечесть. Неужели так и должно быть? — впервые спросил себя Алешка, чувствуя за этим вопросом что-то тревожное. «Не перешибешь… — обдумывал он слова отца. — А вот Гришкин дядя, тоже старый рабочий, говорит: перешибить можно, если дружно всем взяться. И надо, мол, еще разобраться, кто плеть, а кто обух». Пословицы отца уже не казались такими неотразимыми, как раньше.

2

В воскресенье, после обедни, Алешка, прихватив гармонь, направился к Гришке.

Зыковы жили на той же Долгой улице, поближе к заводу. Вытянувшаяся отлогой дугой по болотной низине, Долгая славилась своей непролазной грязью осенью и весной высокими сугробами — зимой и кабаками — в любое время года. Сейчас сугробы осели, приобрели грязновато-серый оттенок. Из-за вершины Косотура все чаще и все приветливее улыбалось по-весеннему ласковое солнце. Но зима, крепко зацепившись за острые пики Таганая, не хотела уходить. Ночью по-крещенски сильно ударил мороз, и улица покрылась ледяной коркой.

Подходя к воротам зыковского дома, Алешка заметил, как от калитки на крыльцо метнулась легкая фигурка в цветастом полушалке. Алешка почувствовал вдруг, будто в груди у него стальная пружина расправилась и распирает сердце так, что дух захватывает. Аленка!

Вот ведь, с детства водились, а только совсем недавно увидел, разглядел Алешка, какая она красивая. У него было такое чувство, словно он нашел что-то необыкновенно хорошее, нашел — и не верит в свое счастье…

Гришак с Аленкой, брат и сестра, лишившиеся родителей (отца задавило на заводе, а мать умерла от чахотки), жили у дяди Мирона Григорьевича Зыкова, который любил их и считал за своих детей. Мирон был не только-искусным ковалем-оружейником, но и один из немногих грамотеев на заводе. Он и Гришку с Аленкой обучил грамоте. Алешка, не проучившийся в школе и двух зим, сам читал плохо и книжек в руки не брал (отец за такое баловство не похвалит), но любил слушать, как читали другие, особенно если Аленка. Как раз вчера Гришка хвастался, что дядя принес новую книжку, про рабочую жизнь будто бы. Интересно бы послушать. Опять же про забастовку нигде не узнаешь лучше, как у Зыковых.

Но ни послушать новой книжки, ни повидаться с Аленкой Алешке на этот раз не довелось. Гришка не очень-то приветливо встретил приятеля на крыльце и тут же потащил его обратно на улицу. Алешку упирался, косясь на окна, — не появится ли там головка в пестром полушалке.

— Дай хоть обогреться немного. Экая стужа на улице! — уговаривал он Гришку.

— Да нет, знаешь, там у нас гости собрались, — смущенно пояснил Гришка, отворачивая лицо от удивленного взгляда товарища. — Идем лучше на Большую Славянскую, погуляем.

— Что ж, идем. Мне ведь все ровно, — неискренне согласился Алешка, задумчиво перебирая лады своей тальянки. И вдруг догадка больно обожгла сердце обидой, лицо его вспыхнуло. — Только не по-товарищески это — таиться от меня, будто я не знаю…