Земля обетованная... - [108]

— Медицина в таких случаях, как ни печально, пока бессильна… — заключил врач и развел руками.

Он замолчал, а Хаим все смотрел на него, все ждал, надеясь и холодея от мысли, что надеяться больше не на что, сейчас надо встать и уйти, но подняться со стула сил не было. Нет, нет! Он должен бороться, должен что-то сделать.

— Извините, пожалуйста, хавэр доктор, — проговорил Хаим, — но я не понял, что же с моим мальчиком? Неужели ему нельзя помочь?

Врач вытянул длинную шею из белого накрахмаленного халата с вышитой на груди монограммой.

— Не поняли?! — Он удивился и отвел глаза в сторону. — Ваша жена все знает… Мы оказались бессильны, понимаете? Ничего не поделаешь… А дети у вас, поверьте, еще будут! Оба вы молоды и успеете.

Весь день, как в страшном кошмаре, метался Хаим между больницей, киббуцем и раввинатом, со слезами упрашивая сначала дайяна, затем и самого раввина разрешить ему похоронить сына на кладбище.

Бородачи с длинными и короткими пейсами, в долгополых капотах или куцых черных сюртуках смотрели на уставшего, измученного горем молодого киббуцника так, будто он просил их достать с неба утреннюю звезду.

— Вы еще совсем молоды, — заговорил почти отцовским тоном краснощекий дайян, — однако должны знать, что на протяжении тысячелетней истории иудейства, понимаете ли вы, не было случая, чтобы шейгецеля[143] похоронили на кладбище среди благочестивых, полноценных евреев, рожденных от матери-еврейки и отца-еврея! Вы же хотите сделать так, как никогда еще не было и, должен вас заверить, никогда не будет!.. С какой, скажите, стати ваш мальчик, рожденный иноверкой, я уже не говорю о том, что он не подвергался обряду обрезания, должен быть похоронен не там, где ему положено? Не обижайтесь, но какой он еврей? Вы мне скажете, что вы его отец и вы — еврей? Позвольте вам ответить, что такого рода довод неубедителен! Где, позвольте вас спросить, доказательство, что именно вы его отец? Известно множество случаев, когда родитель полагал, что он отец ребенка, а в действительности им оказывался другой человек, не имеющий никакого отношения ни к иудейству, ни к рождению ре…

Хаим вскочил и, прервав старца, выпалил как из ружья:

— Клопы вы вонючие, а не евреи! Сосете кровь иудейского народа, будьте вы прокляты!

Ошеломленные, с открытыми ртами раввин, дайян и другие служители синагоги, присутствовавшие при разговоре, опомнились лишь после того, как с дверной рамы грохнулась на пол штукатурка.

…Сына своего Хаим и Ойя вместе с прибывшим к ним из киббуца Эзрой похоронили в крохотной и очень глубокой яме, выкопанной по другую сторону забора, ограждавшего тель-авивское кладбище, среди множества таких же могил: похороненные в них тоже не были признаны раввинатом иудеями.

В киббуце по настоянию раввината Хаиму Волдитеру дали знать, что он должен сидеть «шивэ»[144] всего лишь один день.

— Мальчик у вас незаконнорожденный, — сказал Хаиму без всяких обиняков Арье Херсон. — Не обижайтесь, но он считается «мамзер»[145]… Вы знаете, что это означает?

Хаим не ответил.

— Так вот, — продолжал Арье Херсон, — это первое. Точнее — второе, а первое — это то, что он появился на свет божий от родителей, только один из которых принадлежит к нашей нации. Поэтому послезавтра выходите на работу. Через недельку вернемся к этому разговору. Это уже будет третье. И тогда решим вопрос о вашей, не знаю, как ее назвать, ну, пусть — о вашей сожительнице. Нельзя же так дальше, не правда ли? Только животные сходятся как попало… Вы же все-таки холуц! И нельзя вам дальше оставаться в таком ложном положении… Мы создаем культурное государство с высоконравственным и интеллигентным народом, глубоко чтущим наши многовековые богатые традиции, а вы вольно или невольно топчете их… С этим надо кончать!

Так же безучастно выслушал Хаим и наставления старожила киббуца, старика, выполнявшего в молитвенной комнате функции шамеса, в категорической форме заявившего, что Хаиму будет вполне достаточно нести траур и не бриться всего одну недельку вместо положенного обрядом целого месяца… Все по той же причине.

Хаим не думал ни о трауре, ни о бритье, ни о традициях, ни даже о жизни своей, так потрясли его смерть сына и похороны, как какого-то бездомного щенка… Нет правды и справедливости на этом свете. А еще какой-то мудрец назвал его «белым светом»! Хаим вспомнил Молю, ее слова, произнесенные в тот последний вечер: «И это земля обетованная? Ее же прокляли целые поколения на протяжении многих веков… Это проклятая земля!»

Ойя страшно переменилась. Она целыми днями сидела словно каменная: ничего не просила, ничего не делала, не притрагивалась к пище, лишь подолгу смотрела на Хаима своими огромными черными, как ночь, скорбными глазами. Что она хотела ему сказать? О чем спросить?

И Хаим не мог выдержать этот странный взгляд, на его глаза навертывались слезы, и он отворачивался или спешил выйти из комнаты.

Так длилось несколько дней. Хаим, медсестра и навещавшая Ойю женщина-соседка старались успокоить ее, утешить, отвлечь от горестных мыслей. Но все было безуспешно. Хаим совсем отчаялся, как вдруг однажды, проснувшись рано утром, увидел Ойю, проходившую мимо окна с ведром воды. Хаима это очень обрадовало не только потому, что было признаком наступившего в ее состоянии перелома к лучшему, но и по другой причине. Еще в то время, когда они жили во флигеле Соломонзона, теща Нуци Ионаса, узнав, что Ойя гречанка, распустила слух, будто Ойя осквернит воду, если и впредь будет ходить к колонке. Ойя тогда поняла, в чем дело, и перестала ходить за водой. Избегая новых неприятностей, она в киббуце никогда не подходила к колодцу. И вот вдруг теперь преодолела свою боязнь…