Когда Мохини протянула руку и положила ее на мою голову, я почувствовал тепло ее кожи. Может, я умер? Я подумал, что такое могло произойти, поэтому попробовал слегка пошевелить головой, и ее рука соскользнула мне на лицо. Я чувствовал ее мягкую руку на своих щеках. Эти яркие цвета задвигались и слились на заднем плане. Я услышал религиозные песни, которые пожилые люди поют на похоронах. Голоса эти доносились не снаружи, они были в моей голове. Это были те жуткие песни, которые я всегда ненавидел, песни, которые напоминают звук стаи чаек, причитающих и плачущих, выклевывая глаза у мертвых моряков. Какая невероятная тяжесть в груди! Я смотрел в глаза моей умершей сестры. Я уже и позабыл, какими зелеными они были. Неожиданно Мохини улыбнулась, и я услышал страшный шипящий звук, как будто я стоял слишком близко к краю железнодорожных путей, когда по ним проносится скорый поезд.
Тяжесть в груди исчезла. Ушли краски, и она тоже ушла. Снаружи было уже темно. Я услыхал, как внизу на улице оживают палатки, в которых продавали разную еду. Звон тарелок и грубые голоса торговцев. В мое открытое окно вливался незамысловатый аромат дешевых ингредиентов: чеснока, лука и кусочков мяса, шипящих в жиру. Я почувствовал голод. В моей руке по-прежнему был окровавленный шприц. Я вынул его и с любопытством посмотрел на темную кровь. Я никогда не повторю этот опыт. Мохини сделала это невозможным.
Как сказал Бальзак: «Дядя по своей природе — веселый пес». Я клоун, пляшущий на краю пропасти, и все же я говорю тебе это сейчас, хотя ты — как и я — все равно меня не послушаешь: не заходи в эту машину, потому что с другой стороны ты выйдешь такой, что помочь тебе будет нельзя.
Не делай этого, Димпл.
Я зашел в кабинет к хирургу, и он сказал мне: «Как? Ты еще жив?» Он не мог поверить, что тело, с которым так плохо обращаются, еще живо. Димпл, ты не переживешь попадания в эту машину. Оставь его. Оставь гадюку в джунглях. Оставь ребенка в джунглях, потому что гадюка наверняка не причинит вреда своему собственному ребенку. У Ниши хороший гороскоп. Она сделает в своей жизни много замечательных вещей. Сейчас спасай себя, моя хрупкая, моя дорогая Димпл. Я вижу плохие вещи в твоем гороскопе, и по ночам демоны посылают мне сны, в конце забрызганные кровью. Там я снова семилетний мальчик и прячусь за кустами, наблюдая, как мать Ах Кау режет свинью. Паника, крики ужаса, бьющая фонтаном кровь и это незабываемое зловоние. В моих снах ты идешь под кровавым дождем. Я кричу, ты поворачиваешься и бесстрашно улыбаешься; зубы твои красные от крови. Я боюсь за твое будущее. Оно залито кровью. Уходи, Димпл.
Уходи. Пожалуйста, уходи.
Голос Севенеса исчез, и остался только звук перематывающейся пленки.
Я услышала, как внизу Аму заканчивает свою вечернюю молитву и звонит в свой маленький колокольчик. Я закрыла глаза. В красных тенях закрытых век я увидела моего двоюродного дедушку Севенеса, который сидел посреди пустыни, голый до пояса, в белой повязке вешти. Ночь в пустыне нарисовала его в мерцающих синих тонах. Пески двигались, но здесь и там лежали мертвые птицы, державшие в своих открытых клювах миниатюрные песчаные бури. Он повернулся ко мне и улыбнулся знакомой улыбкой. «Смотри, — сказал он, простирая руки к небу. — Эта ночь в пустыне, которую можно себе только вообразить, несметное количество звезд, украшающих ее волосы цвета воронова крыла. Разве это не самое прекрасное зрелище, которое ты когда-либо видела?»
Я открыла глаза в комнате, которую заполняли сумерки, и внезапно поняла. Я поняла, что мой двоюродный дедушка Севенес безуспешно хотел написать моей мучающейся матери на своем смертном одре. Я знала, каким было его неоконченное послание, словно он сам прошептал его мне на ухо. Вытянувшись на больничной койке, ужасно распухший и лишенный голоса в своем угасающем мире, он хотел сказать: «Я вижу ее. Цветы растут рядом у ее ног, но она совсем не мертвая. Годы не властны над Рисовой Мамой. Она по-прежнему страстная и волшебная. Не отчаивайся, позови ее, и ты увидишь — она придет, принеся с собой радугу грез».
Снаружи ветер шелестел листьями индиго, а в глубине сада старая бамбуковая роща нарушала тишину своей песней.
