Земля Гай - [32]

А на улице темно–то как! Темно и неузнаваемо. Страшно. Вот разрушенное здание школы — Михайловна узнала, успокоилась немного. Огляделась. Рядом со школой на бревне чистенький такой, тихий старичок сидит. И что–то в нем такое до боли знакомое, родное… И Михайловне не страшно.

Она подошла ближе.

И узнала в нем Ленина.

— Владимир Ильич? — ахнула Михайловна.

Тот поднялся ей навстречу.

— Узнала?

— Как же вас не узнать? Я же… Мы же… с детства…

— А я вот сижу тебя жду. Что ты мне сказать–то хотела, Варенька?

Михайловна еще раз испугалась — кто? А ведь это ее Варенькой зовут, Варварой…

— Я?!

— Скажи же мне, Варенька!..

— Ну, я думала, с детства… вот живем…

Но Михайловна уже стала приходить в себя, подбоченилась:

— Нет, это вы мне скажите, вы! Што это кругом, што? Што? Што? — она бессмысленно тыкала руками в разрушенную школу, брошенные людьми дома, мертвую котельную, грязь.

Сердце ухало в ушах, как колокол. Сбившись, бабка захрипела, задохнувшись воздухом.

Мужичок смотрел на нее с тихой виноватостью, жалобно.

Михайловна совсем растерялась. Беспомощно заозиралась по сторонам. И оказалось вдруг, что вся улица, дворы домов и за домами со стороны биржи — все запружено людьми; люди тихо шли к ним.

— А что это за люди, Владимир Ильич?!

Он, не оглядываясь, обреченно вздохнул:

— Это мертвые.

— А куда они идут–то?

Но мужичок уже не стоял рядом с Михайловной. Он тихо шел, понурившись. Михайловна оказалась одна перед мертвыми, которые все приближались. Ей хотелось убежать, но бежать было некуда.

Вот первые поравнялись с ней. Дородный детина в портках и холщовой рубахе с вилами наперевес. Рядом дама в белом атласном платье с красными пятнами. Вот девушка в кожаном пиджаке с кобурой, статный брюнет в форме офицера царской армии, они ведут за ручки голеньких детишек, нездорово пухлых, синюшного цвета…

Поравнялись. Прошли мимо.

За ними другие. Мужчины, женщины, бедно одетые, богато одетые, в лагерной робе, в форме красноармейцев, белогвардейцев, махновцев, казаков; русские, белорусы, украинцы, евреи, ингуши, чеченцы, цыгане… Погибшие в Первой мировой, во Второй мировой, в Афганистане, в Чечне, на ликвидации чернобыльской аварии…

Михайловна смотрела и смотрела в лица, не смея оторваться, отвернуться… То ли стараясь запомнить всех, то ли узнавая всех как родных…

Вдруг увидела среди них Ваську.

— Васька! — отчаянно закричала она.

Ухватила за рукав, пристроилась рядом.

Васька, казалось, не удивился, напротив, ободряюще улыбнулся ей младенчески ясной улыбкой:

— Правильно, причаливай, Михайловна. Почти сто сорок четыре тысячи набрали — скоро уже…

Михайловна ничего не поняла, но ей полегчало. Она шла, крепко держась за руку цыгана и ни о чем не думая.

…Между тем уже совершенно нельзя было определить, где они шли. Со всех сторон были только люди, люди, люди…. И справа, и слева — только люди. И земля под ногами — самая обычная: сухая серая земляная пыль, которая почему–то не поднималась от тысяч потревоживших ее ног…

— Васька! — спохватилась вдруг Михайловна. — Мы–то куда идем?! — и закричала в ужасе: — Мы живые! Живые!!!

Глава 13

Михайловна проснулась, лежа головой на скрещенных руках, на столешнице. В окна был виден новый, начинавшийся день. В небе кто–то сильный уверенно гнал остатки туч за горизонт, и солнце уже то и дело прорывалось к земле.

Осень принесла в поселок свои цвета: желтый, охристый, рыжий, золотой. Перелески и палисадники стали прозрачнее, невесомее… Просвечиваются низким солнцем насквозь. В его желтых лучах даже некрашеное дерево бараков выглядит не рассохшимся и подгнившим, а благородно древним, теплым, живым. Собаки — деревенские пустобрехи той же, природной окраски: желто–коричневые, рыже–черные, серые, как выбеленная временем осина, — лежат каждая у своей калитки спокойно, уверенно, лениво, не ожидая ни подачки, ни пинка.

За домами, на полях группами люди стоят, вышли по каким–то своим делам — приглядишься: можжевельники в человеческий рост. Над рекой выросшие за лето птенцы чаек — куйков по–нашенски — парят. Да и сам поселок ожил: протрезвел, опохмелился, опомнился — мало ли что в жизни бывает — и взялся за дело. Чтобы

жить — надо работать, и в огородах — видно — копают позднюю картошку, собирают урожай морковки, свеклы, капусты, поправляют картофельные ямы и подвязывают на зиму смородиновые кусты. Земля, отдавшая свои соки за лето, лежит за домами, раскинувшись, влажными, ленивыми пластами, и от нее идет пар.

Все и везде, в поселке и за ним — к месту, за чем–либо, не просто так. Каждый изгиб земной тверди покорно несет свою ношу: дом ли, столетнее дерево, брошенную башню водокачки на холме… И человека держит.

Вот он — наш Гай. Милый, знакомый до боли, родной. Политый слезами. Потом и кровью людскими. Долгими северными дождями. Такой, какой он есть, такой, каким видим его мы. Здесь дом наш, здесь — жизнь наша, здесь — все, что у нас есть, и все, что нам надо. Доля наша, наша ноша — подарок наш и благословение.

Это неправда, что мы не построили свое светлое будущее. Мы все сделали как надо. Мы выжили, выстояли, мы стали не такими, какими были, — лучше, крепче, человечнее. Иногда победу трудно отличить от поражения. Внешне, глядишь: все плохо, все развалилось, разошлось по швам. Заглянешь в нутро — а там, под шелухой, плод созрел. Ведь ничего просто так не бывает — с болью, с муками, но зачем–то.